Капитан
Шрифт:
Все замолкли, пораженные смыслом его слов. Посмотрели на Сеньку. Тот опустил глаза, и даже сквозь загар было видно, что он покраснел.
— Скажешь тоже: умирал, спас. А вы и поверили Скрипачу, — Сенька враз стал насмешливым и быстрым. Ребята заулыбались, готовясь посмеяться над Вовкой, но почему-то не смогли.
— А ведь действительно, Сенька, ты спас Сашку, — уверенно сказал Виталий Бобров. Виталия уважали — он хорошо играл в баскетбол и лучше всех стрелял. С ним все молча согласились.
— Отдохни маленько, потом отмоемся от грязи, —
Я сидел притихший и оглушенный. Перед глазами стояли краешек солнца над кучей земли, глаза и ручонки Димки. А потом была чернота воды. Я кого-то подминал под себя, куда-то лез. В голове мелькало:
«А если бы не Сенька, значит, я бы утонул?» А Димка? Он бы остался один. Кто бы за него заступался? А мама? А дед? Что делал бы дед без меня? Дед всегда говорил: «Сашка — старший, думать должен, Димку защищать». Но ведь не Димка прыгал, а я! А если бы я утонул, Димка остался бы без старшего брата. Его бы не взяли ни в какую компанию. Малявка, и заступиться некому».
Я лежал на траве и смотрел в небо. Рядом сидел Димка и осторожно гладил плечо, его глазенки медленно отходили от испуга, становились опять большими и голубыми. Хотелось плакать.
Когда мы с Сенькой уже спокойно плескались, смывая не столько грязь, сколько страх, неожиданно появилась мама. Никогда до этого дня она не искала нас, не ходила за нами, а в этот день почему-то пришла. Димка ничего не сказал ей. Малек, а сообразил!
И позже Димка не выдал меня. А ведь не раз ябедничал. Чуть что — сразу доложит. Когда я перейду в третий класс, когда вернусь из деревни, где впервые переплыву речку, — я сам признаюсь. Я скажу матери, что тогда на канаве тонул. Мать всплеснет руками, но промолчит. Она ответит на это признание позже, когда прочитает в газете о моем награждении медалью и поверит, что ее сын стал взрослым. Она скажет, что сердце матери — вещун. Оно повело ее тогда к канаве, позвало ее — болью.
Я лежу на спине и смотрю в небо. Поворачиваю голову, вижу ту же синеву, а ниже по вершине холма зеленым частоколом лесополоса. Тополя торчат зубьями пилы.
Зубья пилы. Короткая, к рукоятке расширяющаяся ножовка. Ножовка лежит на маленькой кучке песка. Прошедший дождь и солнце посадили на полотно стали яркие пятна ржавчины. Два мальчугана, оба пяти лет от роду, прыгают со штабеля досок на песок — кто дальше. Один из них я, второй Колька. Оба подстрижены наголо — «под Котовского», в вылинявших, до колен сатиновых трусах. Колька побольше, с прямым носом, карими глазами и тонкими губами. Я с россыпью веснушек и улыбающимися голубыми глазами. Мы прыгаем уже второй день. Колька повыше и прыгает дальше. Я нервничаю, переживаю. С улицы раздается:
— Сашка, обедать!
— Ну вот, я так и знал. Только стал тебя догонять, как бабушка зовет, — удрученно вздыхаю я и обреченно машу рукой, как это делают взрослые, но вдруг решительно говорю: — Давай еще прыгнем. Последний раз.
— Давай, — внешне лениво соглашается
— Посмотрим, — кричу я и взбираюсь на доски. — Колька, убери пилу, я на нее могу прыгнуть.
Колька удивленно смотрит на меня, потом на пилу и насмешливо произносит:
— Я до нее не допрыгнул ни разу, а ты и подавно.
— А я говорю — убери пилу. Она зубьями на меня смотрит. Напорюсь, — повышаю я голос.
Колька презрительно морщится и бросает:
— Прыгай скорее, а то опять бабка прибежит, начнет кричать.
И точно в подтверждение этих слов, с улицы опять разносится:
— Сашка, куда ты, антихрист, запропастился, марш домой.
— Ну чего прилип, — бурчит Колька, — прыгай.
Я согнулся, присел на корточки, два раза взмахнул руками, примериваясь.
— Качай, качай, — подразнил Колька. Но я его уже не слышал. Не сводя глаз с пилы, резко оттолкнулся и прыгнул. И в тот же миг понял, что прыгнул так, как никогда еще не прыгал, и что долечу до пилы, но не испугался, а наоборот, резко бросил ноги вперед, прогибаясь. Большой палец ноги точно пришелся на зубья. Боли не почувствовал — допрыгнул!
Я сидел на песке, задрав ногу, и рассматривал, как на пальце двумя красными смородинами набухали капли крови. Колька стоял рядом, вытянув физиономию.
— Говорил тебе, убери пилу. Теперь тащи керосин, — радостно кричал я Кольке, выдавливая кровь, и он без слов пошел за керосином.
Позже дед скажет мне, что радость всегда сильнее боли.
— Ну что, Сашок, поедем к дяде Лене? — Я не верил своим ушам. Конечно же! Еще спрашивает! Отец раскрыл дверцу кабины. — Полезай!
— Я хочу в кузов. В кабине не поеду, — и вскарабкался на колесо «студебеккера», протянул руку, чтобы подхватили сидящие в кузове. Там было человек десять взрослых.
— Садись в кабину или не поедешь вообще… — голос отца неумолимый.
— Нет, я поеду в кузове.
Отец захлопнул кабину. Снял меня с колеса и поставил на землю. Ловко забрался в кузов, стукнул ладонью по крыше кабины и крикнул:
— Поехали!
Я онемел. Заработал двигатель, машина тронулась и набрала скорость, помчалась, поднимая пыль. Я глотал пыль, задыхался и умирал от горя.
Машина ушла. Я сижу у калитки, всхлипываю.
— И в этот раз ты, внучек, не прав, — тихо говорит дед. Подошел сзади, руку на голову положил.
И в этот раз? Значит, был какой-то еще раз? Был? Когда? Я обернулся на дедово тепло.
— Первый раз был неправ, когда перед машинами дорогу перебегал.
На пустыре начали строить школу; грузовики подвозили кирпич, песок. А мальчишки устроили соревнование: кто ближе всех к машине перебежит дорогу.
Отец возвращался с работы. Молча взял меня и Димку за руки. Пошли домой. Раньше мне нравилось так ходить: отец посередине — большой и сильный, мы с братом по краям. Мама глядит на нас и радостно говорит: «Мужики мои идут».