Капка
Шрифт:
Это он за то, что я отличница.
Обидно ему. Учился он плохо. Мать порола его и все мной упрекала.
– Оболтус, - ругала Шурку мать, - вымахал верзила, а ума что у телка! Погляди на Капку - соломинкой перешибешь, а голова - стеклышко светлое. На семерых на вас, дураков, хватит.
Шурка молчал. Он вообще был неразговорчивый.
– Как бык упрямый, - жаловалась на Шурку мать.
– Весь в деда. Слезу не выколотишь.
Что верно, то верно. Слез от Шурки не дождешься.
Как-то осенью я сидела на завалинке, грызла семечки.
Сбоку у веялки зубчатые колесики и большущая ручка.
Колька ручку крутил. Шурка любовался зубчатыми колесиками. Крутятся они, бегут одно по другому, цепляются и бегут. Мягко так, плавно. Бегут и бегут. Веялка решетами стучит. Забавно.
Глядел Шурка, глядел и решил нарушить это слаженное движение. Взял и сунул палец между колесиками.
Хрустнул палец. Остановилась веялка. Колька в обморок упал. У меня в груди захолонуло. А Шурка хоть бы вскрикнул. Глаза вытаращил, посерел весь, зажал палец в кулак другой руки - и в больницу. И ведь не заплакал. Будто каменный. Такому все нипочем. Он ведь тоже ел снег, побольше Колькиного ел, и ничего. А Колька заболел.
Я набралась храбрости и пошла к Кольке. Одна пошла. Это мне наша учительница, Зоя Павловна, велела. Сама-то я бы не осмелилась. Мальчишки дразнить бы стали. А раз Зоя Павловна сказала - они не дразнятся.
Колька лежал как пласт. Руки раскинул. Губы потрескались. Глаза серьезные-серьезные, умные-умные. Глядит на меня и молчит. Я не выдержала и заплакала.
Я принесла ему два оладышка, масляных, горячих. Мама только что испекла. И конфетку в обертке, которую еще от праздника берегла. И все съела сама: Колька отказался. От конфетки отказался... Очень болел Колька.
Я до вечера сидела, но Колька так и не вымолвил ни словечка. Я ему сказки читала. Веселые сказки, а самой хотелось плакать.
Ночью мне приснилось, что Колька умер. Я плакала навзрыд, и мама меня разбудила.
Утром, перед школой, я скорее побежала к Кольке.
Он лежал живой и улыбался.
Через неделю Колька поправился. Не совсем, конечно, на улицу и в школу он еще не ходил. А я бывала у него вместе с Мишкой и Сергунькой. Куда их денешь?
Мишка с Сергунькой по полу ползали, а мы с Колькой читали, писали и задачки решали.
Мать с отцом у Кольки ласковые. Всегда обедать с собой сажали и Сергуньку с Мишкой кормили. Щи у них наваристые, с мясом. Ложку необлизанную положишь на стол, на ней жир застывает.
А один раз... Колькин отец зачем-то взял мои сапоги, я их все время у порога оставляла в уголке. У них пол теплый, а на полу веселые половики. Повертел Колькин отец мои сапоги, повертел и покачал головой. Я испугалась. Думала, ругаться станет. Под сапогами лужица была. Снег стаял. А он ничего. Поставил мои сапоги обратно в угол и молча вышел. А на другой день он мне подарил новые сапоги. Он их из города привез. Мягкие, маленькие,
– Бери, - говорит, - ты их заработала.
Я прижала новые сапоги к груди и стояла, боясь пошелохнуться.
– Обувай, - тормошил меня Колька.
– Не бойся, обувай.
Я не двигалась.
– Это тебе насовсем. Ведь насовсем, пап?
Отец улыбнулся.
– Вот видишь.
Я осторожно поставила сапоги на пол и обулась.
– Не жмут?
– спросил Колька.
Я помотала головой.
Ох и счастливая я была в тот день!
Всех своих подруг обегала. Всю деревню из конца в конец прошла. Прошла медленно.
А на другой день в школе мне никак не сиделось на месте. В перемены меня словно вихрем уносило в коридор. Смех из меня так и сыпался. Голова кругом шла. Косички расплетались. От одной косички ленту потеряла. Ну да ладно. У меня другая есть. Что лента?
Вся школа любовалась моими новыми сапогами.
Из школы я не сразу домой пошла. Я немного погуляла.
Дома у нас за столом сидел Колькин отец, дядя Рома.
Одет он был в свою промасленную телогрейку, от которой всегда пахло трактором. Тяжелые грязные руки лежали на коленях.
"За сапогами пришел".
Но дядя Рома только устало взглянул на меня и ничего не сказал. Напротив него, склонив голову, сидел председатель колхоза.
Мама грустная стояла у печки и смущенно разглаживала на груди уголок платка.
Я тоже почему-то так делаю, когда стесняюсь или стыжусь. Я подошла к маме и прижалась к ней.
– Так как же, Иван Кузьмич?
– спросил дядя Рома.
– Что как же?
– вдруг вспылил председатель.
– Делать что-то надо. Семьища вишь какая.
– Вижу и сам, что надо.
Иван Кузьмич повернулся в нашу сторону:
– А ты, Агриппина, что молчишь? Зарылась в своем телятнике и возишься, как жук. Тишь и благодать. Пришла бы, сказала. Аль забыла: дитя не плачет, мать не разумеет.
– А я николи не плачу, - сердито проговорил с печки Мишка.
Председатель усмехнулся:
– Ишь ты.
Встал, погладил Мишку по голове и вышел.
Ушел за ним и дядя Рома.
– За что они, мам, ругаются?
– Они не ругаются, доченька, не ругаются.
* * *
В субботу мама пришла с работы радостная. Принесла в мешке маленького поросеночка и деньги. Много денег. Это ее на общем колхозном собрании премировали за хорошую работу.
Мы поужинали. Нюрка, Мишка и Сергунька улеглись на печи спать. А мы с мамой сели за стол и стали раскладывать деньги по кучкам.
– Это тебе на осеннее пальто. Старенькое-то совсем пообтерлось, проговорила мама и отодвинула в сторону небольшую кучку.
– Это вам с Нюрашкой на ботинки, да смотрите летом не носите их - берегите к осени. Летом в ботинках жарко. Это Нюрашке на школьную форму. Осенью она уже в школу пойдет. Осенью...
– Мама задумалась.