Капка

Рыжаков Варлаам Степанович

Раскаявшись, дядя Афанасий уходил, а через несколько дней напивался так, что курицы у него изо рта крошки клевали.

Прямо беда с ним, не знаешь, что и делать. И с Шуркой не знаю, что делать. Шурка чаще всех приходил в мое "царство". Стоял передо мной на коленях, клялся, что будет хорошо учиться и перестанет драться. А встречал меня на улице и снова сжимал кулаки.

И все-таки я верила: раз люди в моем "царстве" становятся хорошими, значит, они могут быть и на самом деле хорошими. Просто они ленятся и не хотят,

как Шурка. Мама говорит, что хорошим человеком быть куда тяжелее, чем плохим. Хороший человек всегда отдает что-нибудь людям. А у меня прошлый раз Нюрка попросила красную ленту, а я не отдала ей. Сказала, что самой пригодится. А она мне вовсе и не пригодилась...

После зимы "царство" мое затуманилось, покрылось пылью. Я все перемыла, перечистила и присела на чурбачок отдохнуть.

– Капа! Ка-па!

Это мама звала меня, но я не откликнулась. Я знала, зачем она зовет. В лес за жердушками идти. Поросенку хлев делать.

– Колюшка, не видал Капку?

– Не-е-т. Она, наверно, у ручья. Я сейчас сбегаю.

Я вылезла из погреба, прокралась по бурьяну и вынырнула перед самым Колькиным носом.

Колька от неожиданности прыгнул в сторону.

– Тебя мать ищет.

– Мы в лес пойдем.

– И я с вами. Побегу переобуюсь.

– А мы босиком.

– Ну и я босиком.

Мама с топором и веревкой в руках шла впереди. Мы с Колькой шагали за ней.

На коряжистых ветлах кричали грачи. В воздухе пели жаворонки. Было тепло, светило яркое солнце. Но земля еще не отогрелась. Подошвы ног стыли, и мы старались идти по колючим, просохшим бугоркам.

Ноги у мамы были в синих прожилках, узловатые и худые. Ступни широкие, большие.

– Они у нее что, болят?
– спросил Колька.

Я не ответила. Я и сама не знала, почему у мамы такие некрасивые ноги. Мне было и жалко маму и как-то неловко за нее. Колька подтолкнул меня в бок локтем:

– Спроси.

Я остановила маму, наклонилась к ее ноге и провела пальцем по большому темному узлу.

– Это что у тебя, мам?

– От родов это. Да от тяжелой работы.

Мы с Колькой погрустнели.

Мама подошла к стройной гладкой сосенке, поплевала на руки и с размаху ударила топором под самый корешок золотистого коричневого ствола.

Ук!
– вздрогнула парная тишина леса.

Ук! Ук! Ук!

Мама отбросила с головы полушалок.

Ук! Ук! Ук!

Дерево было нетолстое, а мама рубила его долго.

Тупой, зазубренный топор обглодал, измочалил сосенку кругом, а она все стояла. Мама измучилась, швырнула топор в сторону, уперлась в ствол руками, поднатужилась - и дерево, треснув, устало повалилось. На корявом лучинистом пне выступили смолистые капельки слез.

– Ма-ма!..

Из густых зарослей выбежала огромная рыжая собака.

Я подбежала к маме, прижалась к ней. Колька спрятался за меня. Собака затявкала.

На ее лай из лесу вышел лесник Еремей. Тот самый страшный хромой

Еремей, которого все мальчишки боялись как огня. Ходили в лес большим табуном. Да и то однажды бежали от Еремея - пятки сверкали. Еремей гнался за ними с длинной сучковатой палкой до самой околицы. Гнался за то, что они подожгли в лесу муравьиную кучу.

За плечами у Еремея висело ружье. То самое ружье, из которого, говорили, он когда-то кого-то застрелил.

Мама подняла топор.

Еремей улыбнулся:

– Полушалок возьми.

Мама подняла полушалок:

– Не подходи!
– Сжала губы, побледнела.

– Ну, ну, Агриппина, не балуй.

Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.

– Как кабаны грызли.

Он протянул руку и взял у мамы топор.

– Не трог!
– взвизгнула я.
– Отдай!

Еремей нахмурился.

Постоял немного, сказал:

– Идемте за мной.

Губы у мамы дрогнули. Она заплакала.

– Еремей Николаич, четверо у меня...

– Знаю. Идем.

Еремей широко зашагал в лес.

Мы с Колькой перепугались.

– Цыц!
– прикрикнула на нас мама и резко накинула на голову полушалок.
– Идем, душегуб.

Срубленная сосенка, распластав ветви, сиротливо лежала на желтой траве.

Еремей привел нас к своей сторожке. Взошел на расшатанное крыльцо, снял ружье, распахнул дверь, в которую тут же юркнула собака.

– Заходите!

– Нет уж, мы и здесь постоим, - ответила мама.
– Пиши свою бумагу.

Еремей сердито бросил в угол наш топор.

– Бумагу... Нет у меня бумаги.

– Нет, - удивилась мама, - а пошто ты нас сюда притащил?

– Поговорить захотелось, Агриппина Васильевна.

– Знаем мы твой разговор. Пиши скорее, а топор верни. Нельзя нам без топора-то.

– Знамо, нельзя. Входите.

Мы боязливо прошли мимо Еремея. В маленькой избе было пустынно. Пахло жареным мясом.

На полу, возле кровати, лежала волчья шкура с когтистыми лапами и оскаленной головой. Над кроватью на березовом сучке сидел с застывшими круглыми глазами филин. У небольшого окна деревянный стол, скамья. На краю скамьи цинковое ведро с водой. В воде ковш. Под самым потолком электрическая лампочка. На кровати полосатый матрац, скомканная цветастая подушка, серое байковое одеяло и овчинный тулуп. Под кроватью, на соломенной подстилке, лежала собака.

Как только мы переступили порог, она заурчала.

– Цыган!
– строго прикрикнул на нее Еремей.

Собака покорно положила голову на солому, приветливо замахала хвостом.

– Присаживайтесь.

– Мы так. Мы привычные.

– Что, боитесь? Еремея все боятся. Еремея никто и за человека-то не считает.

Мама в страхе присела на уголок скамьи.

– Дык, Еремей Николаич...

– Душегуб. Поперек горла у всей деревни стал. Изверг. Лес не дает губить... И не дам! И на тебя акт писать буду.