Капка
Шрифт:
Мама встала и ушла на кухню. Задвинула в печь чугун с водой, посмотрела в окно.
– Темень-то - хоть глаза коли.
Постояла, глубоко вздохнула.
– И тогда вот такая же ночь была. Под утро их привезли, раненых. Пять человек, и чужак с ними. Сказывали, весь отряд вырезали.
– Их Еремей, мам, предал?
– Полицаи говорили, Еремей.
Мы помолчали.
– Поначалу и мы им поверили. А опосля, когда полицаи начали расспрашивать о нем, искать его, мы поняли - врут. Иначе зачем
Мама поднялась, вытряхнула из корзинки луковую шелуху в угол, разобрала постель.
Я попросила:
– Мам, можно, я с тобой лягу?
– Ложись. Наговорила я тебе...
Мама выключила свет, легла.
– Какие у тебя руки-то холодные. Озябла?
– Нет.
Мама обняла меня, прижала к себе.
– Спи.
Тепло с мамой, уютно. Я поджала ноги и зарылась носом в мамино плечо.
Мимо дома кто-то устало прошаркал сапогами.
– Бон уж Дуняшка доить коров на ферму пошла.
Мама легла поудобнее.
– Рассвет скоро.
Где-то зазвенело железо. Мама пояснила:
– Митяй машину заводит. Бабы в город собрались с молоком.
В окна на миг ударил яркий зеленоватый свет. Я близко-близко увидела мамино лицо: заостренный нос, на щеке родинка с черным волоском, у глаз морщинки.
Милая моя мама.
На улице зашумел ветер. По стеклам зашелестел дождь.
– Мам, а из партизанского отряда никого не осталось?
– Остались. Вон Афанасий, а может, и еще кто.
– Шуркин отец?
– Он.
Мама потеплее укрыла меня одеялом.
– Ты не думай об этом. Спи.
Мы долго лежали в тишине.
– Мам...
Мама не отозвалась.
– Ты спишь?
– Сплю, Капа.
– А Еремей?
– Что Еремей? Он воевал. Говорят, до Берлина дошел. И в деревню, возможно, не заявился бы. Ничто его здесь не привязывало. Да, вишь ли, раненый он был. Грудь у него была прострелена, легкие задело, и доктора, сказывают, посоветовали ему пожить у нас в лесу, на воздухе. Вот он и устроился лесником, да так и осел. Все-таки родное место-то.
– За что же, мам, его не любят?
– Норов у него, дочка, крут. Сама знаешь: лес каждому в деревне нужен и сено тоже, а к нему не подступишься ни с чем. Камень, не человек. Вот его и не любят. Боятся его, злобствуют. Мама сердито отвернулась от меня.
– Спи. Да завтра никуда не убегай. Хлев будем поросенку делать. А то он носится по двору, не растет ничего.
* * *
Хлев...
Намаялись мы с мамой из-за него, наплакались. Собрались делать гвоздей нет. Я побежала в магазин, полный подол накупила. Думала, что на три хлева хватит, а мы и один-то едва сколотили. Тихо стукнешь по гвоздю не лезет. Посильнее стукнешь - гнется. Все руки в кровь избили.
Два дня мучились.
В
Вот если бы доски... Но где их возьмешь, а к председателю обращаться со всякой мелочью неудобно. Жерди круглые - вертятся, и толстые. Пока заколачиваешь в них гвоздь, он или в сторону лезет, или набок шляпку своротит.
Я Кольку позвала.
– Все мужик, - сказала мама.
Колька взялся за дело с охотой. Один гвоздь забил и загордился, заговорил важно, по-отцовски:
– Мы это сичас, мы это мигом.
Прицелился. Хрясь. Взвизгнул, подпрыгнул чуть не до сеновала - и со двора.
– Колька!
– закричала я.
– Колька! Молоток-то.
Он так и умчался с молотком. Я хотела его догнать, но куда там. Его и на машине не догонишь.
Мы с мамой достроили, кое-как приколотили последнюю верхнюю жердь, устлали хлев соломой и затащили в него поросенка.
Он обошел хлев, обнюхал и остался доволен. Задрал к нам пятачок, захрюкал. Мама приласкала его, погладила по спине, похлопала по трясущейся шее.
– Тебе тут будет хорошо. Теперь ты, слава богу, на месте.
Поросенок прижался боком к шершавым жердям, начал чесаться, хлев заскрипел.
– Но, но, не хулигань.
– Мама оттолкнула его.
Поросенку это не понравилось. Он замотал головой, прыгнул к другой стене хлева, с разбегу ударился об нее боком и кувырком вылетел во двор. Вскочил, очумело замер. Глупо заморгал белыми ресницами. Потом увидал, что он на свободе, взлягнул задними ногами, хрюкнул и озорно завертелся.
– Экий дворец отгрохали, - раздраженно проговорила мама, - такую зверюгу не смог удержать.
– Отвернулась и пошла в избу.
Я понуро поплелась за ней, я не глядела на маму. Мне было и горько и стыдно, мама тоже старалась отводить от меня глаза. Мы ведь и раньше понимали, что наше строение держится на честном слове, но боязливо молчали об этом, не хотели друг друга расстраивать, надеялись на какое-то чудо, а чудо рухнуло. Надо все начинать сначала.
И чтобы как-то утешить маму, я робко сказала:
– Мам, я завтра других гвоздей куплю, получше.
Мама ласково взъерошила мои волосы, но вдруг рука ее застыла.
– Пожар! Горит! Пожар!
– донеслось с улицы.
Мы опрометью выскочили на крыльцо.
На задворках Шуркиного дома горел сарай. Из-под соломенной крыши выкатывались тяжелые валуны дыма.
– Пожар! Пожар!
Тревожно гудел набат. Гудел не только в нашей деревне, но и во всех соседних деревнях.
Мама метнулась в сени, схватила ведро с водой и побежала к Шуркиному дому. Мне крикнула:
– Будь около избы!
Ведро в ее руках раскачивалось, ударялось о ногу, вода выплескивалась.