Капка
Шрифт:
– Чего стоишь, садись, - недовольно бросил Шурка и сердито дернул вожжи.
– Все на машинах уехали, а тебя жди.
– А они?
– Им на лошади захотелось прокатиться. А тебе лучше бы на машине.
– Откуда ты знаешь, на чем мне лучше?
– усаживаясь в рыдван, ответила я.
– Да уж знаю.
– Ничего ты не знаешь.
Шурка смолчал. Выехали за деревню. Въехали в рощу. Алка с Галкой заохали, завздыхали:
– Красота-то! Какой лес! Какой воздух!
А я смотрела
А Шурка угодливо поддакивал:
– Лес что надо. Воздух - ключевая вода.
Я спрыгнула с рыдвана. Езжай, предатель. Пешком пойду.
Предатель... Я замедлила шаг.
Что это слово прилипло ко мне? Он не предатель!
Шурка хлестнул вожжами лошадь, и рыдван, поднимая пыль, скрылся за поворотом.
Горло мое сдавила обида. Предатель...
Я остановилась.
Что это я? Он же не знает, что я сошла.
Знает.
Нет, не знает.
Знает.
Нет, не знает.
По лесу зазвенел Шуркин голос:
– Ка-па! Эге-ге-ге-е!
Я молчала.
– Ау-у-у-у!
Топот конских копыт. Грохот колес.
– Ты чего?
– Я ничего.
– Сошла чего?
– Тебе и с ними хорошо.
– Злюка. Садись.
– Не сяду.
Шурка спрыгнул, взял у меня грабли, кофту, положил на рыдван.
– Сядешь.
Сбегал на поляну, принес охапку мягкой завялой травы.
Я села.
– На что ты обиделась?
– "Лес что надо. Воздух - ключевая вода"!
– передразнила я его.
Шурка засмеялся:
– А я люблю тебя.
Я на миг уставилась на него.
– Не веришь?
– Как мальчишка мальчишку?
– Нет.
Шурка встал на рыдван во весь рост, замахал вожжами, запел:
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Украинская тачанка,
Все четыре колеса...
Лошадь бежала крупной рысью.
Придорожные деревья обнялись ветвями, закружились в тесном хороводе.
Закружились солнечные полянки. И все вокруг зазвенело, запело, затанцевало вместе с Шуркой.
А я какая-то обескураженная смотрела на него и ничего не понимала. Я не чувствовала радости. Хотя давно ждала, давно хотела, чтобы Шурка полюбил меня.
Шурка пел, дурачился, хохотал.
А я, растерянная и напуганная, прислушивалась к самой себе. Прислушивалась, а перед глазами всплывали то сторожка дяди Еремея, то заплаканное лицо Шуркиного отца.
После того, что я услышала и увидела в сторожке дяди Еремея, во мне что-то надломилось...
Шурка утих. Сел рядом со мной, положил на колени вожжи.
– У тебя что-то случилось?
– Нет, Шурк, ничего... Я тоже тебя люблю.
Я сказала это тихо, безразлично. Зачем сказала - не понятно. Сказала, видимо, потому, что
– Я знаю. Мне Зойка говорила.
Я уныло улыбнулась.
– Я тебя всегда буду любить. А ты?
– Я тоже.
– Давай поклянемся.
Я равнодушно ответила:
– Давай. А как?
Шурка достал из кармана перочинный нож, сделал и на своей руке царапину и на моей, смешал свою капельку крови с моей, сказал:
– Кровь за кровь. Любовь за любовь.
Я вяло повторила.
Шурка сказал:
– А ты отчаянная.
– С чего ты взял?
– Отец говорил.
Меня словно кнутом ударили. Ударили наотмашь, больно. Я соскочила с рыдвана.
– Значит, то верно?
– спросил Шурка.
– Что?
– Что Еремей застрелить отца хотел?
– Врет твой отец.
– Врет?!
– Да. Все, все, все врет!
Я захлебнулась слезами и бросилась в кусты. Невеселый для меня был сенокос. Со мной произошло что-то ужасное. Я все время думала: "Зачем дядя Афанасий наврал на дядю Еремея? Зачем? Какой он плохой человек. А Шурка..."
Во время работы я украдкой наблюдала за ним, все искала в нем чего-то и не находила. Это мучило меня.
В отчаянии я кричала про себя: "Я люблю, люблю его!"
Убеждала себя, что Шурка хороший, добрый, красивый, умный, смелый. Но сердце при взгляде на него не замирало, как раньше. Оно не слушалось моего голоса.
А по вечерам мы подолгу сидели с ним на берегу озера, в котором безудержно квакали лягушки.
Я надеялась, что отчуждение пройдет. Терпеливо сидела, разговаривала и равнодушно позевывала.
Шурка сердился.
Иногда Шурка брал мою руку и весь вечер держал в своей руке. Я не отнимала руку, мне не хотелось его обижать.
Однажды Шурка сказал:
– Когда мой отец был партизаном, он прятался от немцев где-то здесь, вот у этого озера в стоге сена.
– Не говори об этом, - попросила я.
Но Шурка продолжал:
– Страшно было. Немцы искали его с собаками.
– И не нашли?
– Нет.
– Странно.
– Что?
– С собаками - и не нашли.
– Он в озере прятался. Понимаешь, под водой. Дышал через соломинку.
– А он, Шурк, не сказывал, кто партизан предал?
– Еремей. Это всем известно.
Утром я ушла из лугов. Ушла рано, все еще спали.
На повороте, у толстого огромного дуба, меня догнал Колька.
– Он обидел тебя?
Я заплакала.
– Нет, Кольк. Он не виноват.
– Я ему, знаешь...
– Колька сцепил зубы.
– Не надо, Кольк, он сильнее тебя.
– Я трактором его задавлю.
Я вытерла концом шелковой косынки глаза.