Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Никитчук Иван

Старая усадьба спала. Только в одном из посеребренных луною окон мелькнуло молодое, бледное лицо: неспавшая Ольга увидала в лунном свете две четверки, его – она признала по соломенной шляпе – и их… И, закусив губу, она застонала тихонько…

– Мой дорогой Пушкин, окажите же честь вашему саду, покажите его госпоже Керн… – сказала Прасковья Александровна.

– С величайшей радостью… – отозвался он. – Идемте… И он подал колдунье руку. Нежный запах гелиотропа и ее теплая близость пьянили его. Они опередили немного других в этих высоких, полных причудливой игры лунного света аллеях старого, запущенного сада. Светляки нежно сияли в траве…

– Сегодня я вознагражден за нашу

первую встречу у Олениных… – сказал он. – Ах, как бесился я тогда, – помните? – когда вы уехали с Александром Полторацким!.. И у вас был такой вид, как будто вы… крест какой невидимый несете…

Она с колдовской улыбкой смотрела молча в это возбужденное лицо и вдруг тихонько зазвенела:

Не мила ей прелесть ночи…

У него в глазах потемнело, он схватил ее теплую руку, и вдруг рядом, за поворотом аллеи, раздался голос Прасковьи Александровны.

– Пушкин… Аннет… Где вы?

Он заскрипел в бешенстве зубами, она серебристо рассмеялась и прелестным движением своей белой руки протянула ему свои гелиотропы…

– Мы тут, тетя… – отозвалась она…

И, когда они уехали, он с пылающей головой бросился к себе и, не вспомнив даже об Ольге, – она все давилась слезами в девичьей – всю ночь писал, перечеркивал и рвал стихи и – целовал исступленно ее привядшие гелиотропы… Заснул он только под утро, ненадолго, а потом вскочил, как всегда, принял в бане ванну со льдом, приказал оседлать себе лошадь и, позавтракав, понесся в Тригорское. По селам торжественно пел благовест: было воскресенье…

Там все суетилось в последних приготовлениях. Он едва мог уловить минуту, чтобы наедине передать ей с надписью отдельный оттиск второй главы «Онегина».

– Это так прелестно!.. – с улыбкой сказала она, прочитав надпись, и вдруг воскликнула: – А это что еще? Между страницами «Онегина» лежала вчетверо сложенная бумажка. Она развернула ее и с загоревшимися любопытством глазами стала читать:

Я помню чудное мгновенье:Передо мной явилась ты,Как мимолетное виденье,Как гений чистой красоты…

Она кончила и засияла на него теплыми глазами. Он пьянил ее своим волшебным даром…

– Вы… милый… – дрогнула она голосом. – Я пред вами в долгу…

Она хотела было спрятать стихи в шкатулку, как вдруг он выхватил их из ее рук и спрятал за спину: «Нет, – бешеной молнией пронеслось у него в мозгу, – я чужд ей, и для нее это только один лишний трофей!»

Она не поняла, что было в его взволнованной душе.

– Но это совсем не хорошо с вашей стороны… – опечалилась она. – Я от вас этого не ожидала…

В раскрытые настежь окна уже слышалось пофыркивание лошадей и позванивание бубенчиков: четверня ожидала у крыльца. А она низким, теплым голосом умоляла его отдать ей ее стихи… И наконец, не в силах противиться ей, уступил…

Еще немного, и четверня унесла ее с Анной Николаевной и Алешей – он провожал дам до первой станции – в солнечные дали, а поэт, расстроенный, поскакал домой. Никогда еще не была так тяжка ему его неволя… И через несколько дней он писал уехавшей на взморье Анне Николаевне:

«Все Тригорское поет: “Не мила ей прелесть ночи…” – и это сжимает мне сердце. Вчера мы с Алексеем Николаевичем говорили четыре часа подряд. Никогда у нас с ним

не было такого долгого разговора. Узнайте, что нас вдруг соединило. Мука? Сходство чувства? Не знаю… Я все ночи хожу по саду, я говорю: “она была здесь…”, камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, рядом с ним – завядший гелиотроп. Я пишу много стихов. Все это, если угодно, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что ее нет. Если бы я был влюблен, мною в воскресенье, когда Алексей Николаевич сел в ее карету, овладели бы судороги бешенства и ревности, а я был только задет. Однако мысль, что я для нее ничто, что, разбудив ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более рассеянной среди ее триумфов, ни более пасмурной во дни ее печали, что ее прекрасные глаза будут останавливаться на каком-нибудь рижском фате с тем же душу разрывающим сладострастным выражением – нет, эта мысль для меня невыносима!..»

У Анны Николаевны, читая его письмо, из глаз одна за другой на беспорядочно исписанный листок бумаги, от которого пахло его табаком, капали и капали слезы…

Целое лето он оставался в плену чар Анны Петровны Керн. Между ними завязалась переписка, в которой они признавались в чувствах. Он мечтает о ее приезде в Тригорское, предлагает бросить мужа и приехать в Михайловское. И она приехала в Тригорское, но с мужем, и это было невыносимо для влюбленного сердца поэта…

Царь отказал ему в поездке за границу и даже в Ревель. Высочайше было разрешено на поездку в Псков для консультаций с врачами по поводу аневризма. Друзья в Петербурге также занимались придуманным им аневризмом, даже известного хирурга было уговорили приехать в Михайловское и сделать операцию. Но Пушкин отказался принимать доктора.

Он интенсивно переписывается, пишет статьи, продолжает работать над «Борисом Годуновым»…

Незаметно пришла осень.

Уж небо осенью дышало, —

перечитывал Пушкин новую, только что отделанную главу «Онегина», —

Уж реже солнышко блистало,Короче становился день.Лесов таинственная сеньС печальным шумом обнажалась.Ложился на поля туман,Гусей крикливых караванТянулся к югу: приближаласьДовольно скучная пора…

И в самом деле, за запотевшими окнами уже ворожила рыжая колдунья осень. Это было любимое время Пушкина: никогда в году не работал он с таким аппетитом, как осенью, когда ливни, холод и непролазная грязь накрепко запирали его в Михайловском. Осенью упоительный запах яблок и соломы наполнял все комнаты. Порывы за границу, на волю, стихли. Недавно, в сентябре, он ездил в Псков засвидетельствовать у начальства свой выдуманный аневризм, и хотя он и получил там по-приятельски казенную бумажку, удостоверяющую его скорую кончину, но дальше дело не пошло. Он понял, что обмануть правителей будет все же трудно. Достать денег тоже ему было негде. Приятели, узнав, на что он их ищет, всячески это дело тормозили. А главное, осенью работа захватывала его с головой…