Капкан для Александра Сергеевича Пушкина
Шрифт:
– Что ты тут все из угла в угол топчешься? – появившись в дверях гостиной со свечой, проговорила Арина Родионовна. – То смехи да хаханьки, а то вдруг и захандрил… Али что?
Он вздохнул.
– Не работается что-то, мама… А может, и этот чертов ветер. Ишь, как завывает, чтобы черти его взяли!
– А ты к ночи не черкайся, – строго остановила няня. – Разве к ночи кто путный поминает его?
– А, мне все опостылело! – махнул он рукой. – Вот что, няня, вели-ка подать мне сюда чаю… И ты чашечку со мной выпьешь… С малиновым… А?
– Это вот так, – одобрила старуха. – Сичас велю подать. Самовар давно уж наставили,
От свечи стало уютнее. А потом и чай на круглом столе задымился… Он сел в кресло, а Арина Родионовна с чулком устроилась на большом диване в своем уголке.
– Расскажи-ка ты мне сказку какую-нибудь хорошую, мама, как, бывало, в старину рассказывала, – сказал он, прихлебывая из стакана. – Может, скука-то и пройдет…
– Какую же тебе? Давно уж все переслушал, небось…
– Все равно какую…
Няня над чулком задумалась. Снаружи бился и взвизгивал, и выл ветер… Дремотно дымился чай в стакане…
– Ну, слушай, коли так, – проговорила старуха. Своим особенным голосом начала: – В некоторыим царстве, но не в нашем государстве, жил старик со своею старухой у самого синяго моря… Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод – пришел невод с одною тиной; он в другой раз закинул невод – пришел невод с травою морскою; в третий раз закинул он невод – пришел невод с рыбкой, с не простою рыбкой, золотою…
Сквозь сизый дым трубки Пушкин смотрел на свою няню. Когда она рассказывала ему сказки, у нее и лицо делалось совсем другое, тихое, серьезное, особенное… Слушал старую сказку: как попросилась рыбка у старика за хороший выкуп в море, как добряк отпустил ее без всякого выкупа, как забранилась на него старуха: хоть бы корыто у рыбки новое выпросил!.. И выпросил старик у рыбки корыто – тогда старухе избу захотелось новую, выпросил он избу – подавай ей царские хоромы, выпросил хоромы – царицей старуха быть хочет, произвела ее рыбка в царицы – захотела старая дура владычицей быть морскою и чтобы сама рыбка у нее на посылках бы служила… Тут уж рыбка ничего не сказала, ушла себе в синее море, а когда вернулся старик к своей старухе, перед ним была их старая землянка, а у входа его старуха стирала свое тряпье в старом, разбитом корыте…
Снаружи билась вьюга. В комнате было тихо, хорошо… – Ну а ты, мама, как бы себя в таком деле повела? – спросил с ленивой улыбкой Пушкин.
– И-и, батюшка мой! – тихонько воскликнула Родионовна. – Да неужто ты думаешь, что твоя старая нянька умнее других?.. Такая же дуреха, как и все… Ты-то вот гляди, как рыбку пымаешь, маху не дай…
И оба засмеялись тихонько…
Пушкину в тихом Михайловском было по-прежнему кюхельбекерно и тошно. Он много писал, читал, посылал приятелям письма, но томился чрезвычайно. Праздник лицейской годовщины, 19 октября, он отпраздновал в полном одиночестве, отметив его, как всегда, прелестными стихами:
Роняет лес багряный свой убор,Сребрит мороз увянувшее поле,Проглянет день как будто поневолеИ скроется за край окружных гор…Пылай,И, строфа за строфой, он, одинокий, помянул в этот день всех друзей пролетевшей юности. И это еще более усилило его тоску… Угнетало его и тихое горе Ольги. Няня обо всем уже догадалась, значительно помалкивала.
Единственным гостем Михайловского об эту пору бывал только поп Шкода. Он всегда заводил с Пушкиным свой любимый разговор насчет божественного, который неизменно кончался тем, что попик срывался с места и, отмахиваясь обеими руками от наседавшего на него со смехом Пушкина, убегал к себе на Вороноч. Вернется домой туча тучей, шваркнет шапку свою из крашеного собачьего меха на пол и скажет:
– Разругался я с михайловским барином нонеча вчистую… И ушел, не попрошамшись… И как только мать сыра земля таких богохульников носит, вот чего я не понимаю!..
Но не проходит двух-трех дней, как под окном поповского домика раздается энергичный стук.
– Поп дома? – кричит Пушкин. – Скажите ему, что я мириться приезжал… Пусть зайдет ко мне – чайком попою…
Чуть не каждый день он ездил, как всегда, в Тригорское. И терзался, не зная, в кого бы влюбиться: строгая Алина держала его в отдалении, Анна казалась ему пресна, а чертенок Зизи была слишком уж молода, да и молодой Вревский Борис что-то уж очень с ней любезничал…
И вдруг по тихим белым полям поползли тревожные слухи: скончался государь император Александр Павлович. Попы, как полагается, отпели сперва панихиду по царе-батюшке, а потом молебен по случаю восшествия на престол государя императора Константина Павловича. А из далекого Питера прошла волна новых слухов: Константин царем быть не желает, а будет Николай. Проверить ничего было невозможно. Всякий врал, как ему казалось лучше. Тревога нарастала. Дьячок Панфил с погоста Вороноч, первый политик на всю округу, давал окрестным деревням тон.
– Все брехня!.. – авторитетно говорил он, понюхав табачку из своей старенькой табакерки и вытирая нос красным платком. – Болтают разное. Одни говорят, что царя убили, другие – что в гроб солдата какого-то положили, а лицо воском залили, третьи уверяют, что царю самому надоели дела царские и он в монастыре спрятался… В Опочке недавно так вообще сказывали, что царя нашего продали за границу… Но это брешут люди, не знамши… Царь кое-кому поперек горла стал… Сказывают, что графиня Орлова с женой графа Потемкина решили царя отравить прямо на балу… Но не смогли, разоблачили их. Высекли и одну, и другу плетьми. Крепко высекли, всю кожу с жопы спустили. Там, брат, не поглядят, что ты фрейлина или графиня – ты хошь разграфиня будь, а пакостить Расее не моги… Ну, а как гроб доставили из Таганрогу, поставили его в большую церковь… А дьячок один, не будь дурак, пошел туда поглядеть, а как поглядел, то, придя домой, всему народу и рассказал: «В гробу, робята, не царь лежит, а какой-то черт… Царь же наш, слава богу, жив и здоров. Он сам гроб свой встретит в Петербурге, чтобы разоблачить врагов…»