Капут
Шрифт:
На следующее утро Иден отправился в Кастель-Фузано, и едва известие об этом распространилось по Риму, как кортеж роскошных машин блокировал дорогу на Кастель-Фузано, откуда Иден, после короткого купания и солнечной ванны, давно уехал. Разочарованные и злые друг на друга, все вернулись в Рим. Вечером в доме Дороти ди Фрассо эта chasse au tr'esor, погоня за сокровищем, была единственной темой разговоров; от Дороти досталось всем, кроме Изабеллы, которая, по словам Дороти, обнаружила, что один ее предок из рода Сурсоков прожил много лет в Константинополе во времена Эдуарда VII и в Лондоне во времена правления Абдул-Хамида; оказалось, что этот предок перевел оды Горация на арабский язык. Таким образом, нашлось нечто общее между Сурсоком, Горацием и, конечно же, Иденом, и это неожиданное родство с Энтони Иденом наполняло Изабеллу законной гордостью. Затем Иден внезапно отбыл в Лондон, и за гольфом в Аквасанте все стали смотреть друг на друга то с подозрением, как ревнивые любовники, то с печальной доверительностью, как любовники обманутые. Изабелла, которой кто-то прибывший из Форте-деи-Марми поведал о невинной инсинуации Джейн (это был намек на ритуальный банкет,
– Ah! Toi aussi, ma ch`ere! – сказала Джейн ди Сан Фаустино. – Je t’ai vue de loin avec un tel visage ce jour-l`a. Je me suis dit tout de suite: ca y est, elle s’est cogn'e le petit juif [426] .
– Что за необыкновенный город Рим! – сказал лорд Перт. – Здесь вечность витает в воздухе. Все становится легендарным, даже светские сплетни, вот и сэр Энтони Иден стал частью легенды. Il lui a suf d’un s'ejour d’une semaine dans la Ville 'Eternelle, pour entrer dans l’'eternit'e [427] .
426
Ах, ты тоже хороша, дорогая моя! Я видела тебя в тот день, хоть и издалека, и сразу сказала себе: ну вот, эта тоже втюрилась в еврейчика (фр.).
427
Ему хватило всего лишь недели пребывания в Вечном городе, чтобы приобщиться вечности (фр.).
– Qui, mais il en est sorti bien vite, le malin! [428]
Это был золотой век для гольф-клуба, счастливые, драгоценные для Аквасанты дни. Потом пришла война, и course, поле, для гольфа превратилось в своеобразную paseo, аллею, где молодые римлянки гуляли под взглядами Галеаццо Чиано и его приближенных, держа сверкающие drives, клюшки, для гольфа в маленьких белых руках. Звезда Галеаццо, взошедшая в красноватых военных испарениях, быстро взлетела над горизонтом, и новый золотой век и по-новому счастливые, драгоценные дни вернулись в гольф-клуб, где все имена, манеры, взгляды и костюмы стали несколько излишне новыми и слишком ярко окрашенными, чтобы не вызывать подозрения, иногда и несправедливого, какое обычно вызывают мужчины и вещи слишком новые в этом слишком старом мире, где подлинность никогда не определялась ни новизной, ни молодостью. Сам чрезвычайно быстрый взлет Галеаццо и его двора был ярким признаком незаконности, в чем было невозможно ошибиться.
428
Да, и быстренько убраться из нее, хитрец он эдакий (фр.).
Уже уехали англичане, уехали французы, многие другие иностранные дипломаты собирались покинуть Рим, место англичан и французов заняли немецкие дипломаты, а на место старого свободного изящества и счастливой отрешенности пришел чувственный упадок нравов, определенное недоверие и неопределенный дискомфорт. Робкое улыбчивое изящество являла собой княгиня Анна Мария фон Бисмарк (ее шведское ясное лицо казалось вышитым по голубому шелку небес на фоне пиний, кипарисов и могил Аппиевой дороги) и другие молодые женщины немецкого посольства, к нему примешивались жеманность и скованность, тонкий сладостный скулеж и сожаление от ощущения себя иностранкой в Риме – городе, в котором любая другая иностранка чувствует себя римлянкой. Молодой двор Галеаццо Чиано был легкомысленным и расточительным, это был двор тщеславного и капризного вельможи, в который попадали только по женским рекомендациям, а покидали только из-за внезапной немилости правителя, это был рынок, где торговали улыбками, почестями, должностями и синекурами. Королевой двора, как водится, была женщина, однако не молодая и красивая фаворитка Галеаццо, а женщина, при которой сам Галеаццо был фаворитом, poulain, жеребчиком, которую римское общество приняло уже давно, хотя и не без упрямого сопротивления вначале, которая заняла определенное главенствующее положение при дворе, положение, доставшееся ей с фамилией, рангом, состоянием и ангельской душевной склонностью к интригам; беспокойное историческое чутье и осознание социальной значимости своего класса подавляли в ней изначально слабое и неуверенное политическое чутье.
Уже не оспариваемое положение «первой леди» Рима, замешательство, в котором по причине военной неразберихи и неуверенности в будущем оказалось римское общество, своего рода языческое отчаяние, которое зарождается в жилах старой католической аристократии с приближением любой угрозы, а также крушение моральных принципов и устоев, что является предвестником глубоких изменений, – все это помогло княгине Изабелле Колонне за короткое время превратить свой палаццо на площади Святых Апостолов в цитадель принципов вседозволенности, которые на политическом и светском поприще с новым живым блеском представлял граф Галеаццо Чиано и его двор. Это оказалось неожиданностью только для тех, кто не ведал о политической кухне римской знати в последние тридцать-пятьдесят лет, или для тех, кто, не будучи посвященным в «придворные тайны» цвета общества, не принимал в расчет истинное положение Изабеллы в римском свете.
То, что Изабелла на многие годы взяла на себя роль непреклонной весталки самых суровых принципов законности, не мешало тому, что la petite Sursock, маленькую Сурсок (так называли Изабеллу первое время после ее бракосочетания, когда она только приехала в Рим из Каира и Константинополя вместе с сестрой Матильдой, женой Альберто Теодоли), многие считали parvenue,
Не только для Изабеллы и римского общества, но и для всего итальянского народа война стала тем, что испанцы в тавромахии называют el momento de verdad, моментом истины, то есть моментом, когда человек стоит перед быком со шпагой в руке: в этот миг и проявляются verdad, истинные качества и человека, и стоящего перед ним животного. Все человеческое и животное тщеславие рассыпается в прах, человек в этот момент наедине со зверем наг и одинок, как и сам зверь. В начале войны, в тот самый момент истины, Изабелла тоже была одинока и беззащитна, но она распахнула массивные двери палаццо Колонна перед Галеаццо Чиано и его придворными, тем самым сделав очевидным свой окончательный выбор между принципами законопослушания и принципами вседозволенности и превратив дворец на площади Святых Апостолов в то, чем был парижский епископат во времена кардинала де Ретца, то есть в вертеп королевства; во дворце собиралось все двусмысленное и фальшивое, всплывшее на поверхность в последние годы того нового Рима и новой Италии, в которой Изабелла, взяв на себя роль кардинала де Ретца, правила как королева, не отказываясь, однако, от древней и сладостной коварной предрасположенности души к тирании, и где Галеаццо фигурировал скорее как средство этой тирании, но не как тиран.
Уже не было белых роз и красной зимней клубники – королевских даров первого урожая, которые до начала войны прибывали ежедневным авиарейсом из Ливии, присылаемые Итало Бальбо для украшения стола Изабеллы (Итало Бальбо был мертв, и мертвы были розы и зимняя клубника из Ливии), но были улыбающиеся лица, цветущие щеки, клубничные губы молодых дам, которые Изабелла предлагала в виде королевских даров первого урожая ненасытному тщеславию Галеаццо.
Во времена эфемерного правления Итало Бальбо записные красавцы-остряки Рима, остававшиеся такими же, какими их описывал еще Стендаль, сравнивали застолье Изабеллы с дорожкой для запуска в политический и светский полет, самый высокий и рискованный. Это оттуда Бальбо отправился в свой рейс через Атлантику, оттуда же он поднялся и в свой последний полет. Теперь стол Изабеллы, с того времени как им стал править Галеаццо, стал неким Алтарем Отечества, под тем столом не хватало только неопознанного трупа. (Хотя, кто знает, может, рано или поздно неопознанный труп там появится.) Ни одна молодая женщина, которой Галеаццо мог мимоходом полюбоваться на каком-нибудь приеме, ни один заметный иноземец, ни один амбициозный галантный кавалер, ни один денди из палаццо Киджи, страстно добивающийся продвижения по службе или теплого места в хорошем посольстве, не мог избежать обязанности, которой, в сущности, каждый добивался всеми возможными способами, а именно: заплатить Изабелле и Галеаццо положенную дань в виде праздничного венца из роз на их головы. Теперь избранные особы пересекали порог палаццо Колонна как тайные и в то же время явные сообщники, почти как заговорщики известного всем заговора. Приглашение во дворец Изабеллы уже не имело какой-либо подлинно светской значимости, разве только политическую. Но и в политической ценности приглашений на площадь Святых Апостолов многие обманывались.
Первой и, может быть, единственной среди всех, еще перед тем, как открыть ему двери палаццо Колонна, Изабелла поняла, что граф Галеаццо Чиано, молодой галантный министр иностранных дел, счастливый зять Муссолини, в политике внешней и внутренней не стоил ничего. Почему же тогда Изабелла подняла над палаццо Колонна знамя Галеаццо Чиано? Те, а их было немало, кто наивно упрекал ее в покровительстве Галеаццо только из-за светских амбиций (можно ли вообразить более смешное обвинение?) или в страсти к интригам, видимо, забыли, что «первая леди Рима», конечно же, не имела нужды улучшать свое положение в свете, тем более укреплять его, и что от союза с Галеаццо она могла только все потерять и ничего не приобрести. С другой стороны, известно, какой могла быть судьба союза, заключенного с графом Чиано. Нужно отдать справедливость светскому гению Изабеллы, величию ее социальной политики: никто, даже Муссолини, не смог бы царить в Риме, будучи против Изабеллы. В деле завоевания власти Изабелле нечему было учиться, она уже совершила свой поход на Рим, причем почти на двадцать лет раньше, чем Муссолини. И нужно признать, ей это удалось намного лучше.
Причины увлечения Изабеллы графом Галеаццо гораздо более сложны и глубоки. В стране, где общество шло к окончательному упадку и гибели, где принципы исторической, политической и социальной законности не пользовались больше авторитетом у народа, где классы, которым предназначено сохранять общественные устои, потеряли всякое уважение, в стране, которая (Изабелла чувствовала это своим безошибочным инстинктом рода Сурсоков) уже начала становиться самой большой восточной страной Запада («единственный восточный город мира, не имеющий европейского квартала» – это определение лорда Розбери с точки зрения политической Рим заслуживал больше, чем Неаполь), – в такой Италии только триумф принципов вседозволенности мог бы гарантировать мирное преодоление страшного социального кризиса, предопределенного и подготовленного войной, то есть реализацию высшего предназначения консервативных классов в периоды тяжелых социальных потрясений: спасения того, что можно спасти.