Кара
Шрифт:
Затравленно застонала Елена Петровна, по телу ее пробежала судорога, а штабс-капитан уже навалился сверху — не лаская, грубо, как ни распоследнюю вокзальную шлюху.
Так прошла вся ночь. Когда наступило утро, Семен Ильич выбрался из просторной двуспальной кровати и, пообещав еле живой хозяйке дома вернуться вечером, отправился разбираться с ее мужем.
Пребывание в «парной» повлияло на гражданина Карнаутского отрицательно. Его мучил сухой, отрывистый кашель, от слабости шатало. Сразу же экс-путейцу было объявлено, что в случае отказа от дачи показаний его ждет «холодная». А это означало пневмонию нынче и затяжной туберкулез в ближайшем будущем. Однако проклятый нэпман сделался упрям и расписаться в своем пособничестве террористам упорно не желал.
— Так, гражданин Карнаутский, говорите, вам нечего сказать по данному вопросу? —
Нэпман между тем утвердительно кивнул лысой головой. В то же мгновение Хованский пружинисто ударил его по ушам сложенными особым образом ладонями:
— А теперь вспоминаете что-нибудь?
Это были лодочки — проверенный еще со времен ЧК старый добрый способ общения с неразговорчивыми. Боль, говорят, была адова, однако чертов путеец хоть и заорал дурным голосом, но продолжал стоять на своем. Не помогли ни закуска — резкий хлест по губам, ни временное перекрывание кислорода. Штабс-капитан мотнул головой в сторону ассистента:
— Давай.
Точным, доведенным до автоматизма движением товарищ Сева крепко зажал пассатижами путейцу нос и, когда, пытаясь вдохнуть, тот широко открыл пасть, принялся неторопливо шкрябать рашпилем врагу народа по зубам. Накрепко привязанный к стулу нэпман вначале истошно заорал, потом пустил слезу и обмочил штаны, а наблюдавшая пристально за происходившим Товарищ Фрося с девичьей непосредственностью засунула ручонку себе между колен и принялась елозить по давно не стиранным трусам «мечта ленинградки» — уж больно момент был волнительный.
Наконец Карнаутский дозрел: голова его свесилась на грудь, изо рта веселым ручейком побежали смешанные с кровью слюни. Еле шевеля распухшим языком, он прошептал:
— Я подпишу все, что нужно.
Ясное дело, подписал, не таким рога обламывали, однако старался путеец зря. Все равно отправили его дохнуть в «холодную» — не к лохам попал, чекисты все-таки.
Глава четырнадцатая
Над замеревшим городом повисла ночь. Изредка за окнами проносилась припозднившаяся машина, и улицы снова погружались в тишину, но Кате почему-то не спалось. Понаблюдав недолго за тонким молочным лучиком, пробивавшимся сквозь занавеску, она освободилась от объятий негромко посапывавшей подполковницы и беззвучно ступила на лакированную прохладу пола.
Светящиеся стрелки настенных часов показывали начало четвертого, однако сна не было ни в одном глазу. Обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, Катя взяла с журнального столика кипу ксерокопий и осторожно двинулась на кухню. Прищурившись от вспыхнувшего света, она включила кофеварку и тут же услышала тоненький писк около своей ноги Нюся, младшенькая и самая любопытная из астаховских кошек, стоя сусликом, разевала розовую пасть и заинтересованно смотрела на голую полуночницу: чего, тетка, не спится тебе? Пока та думала, чем бы приветить мохнатое чудо, в прихожей заскрипели половицы. В кухню пожаловали ее родители — огромный британский котище Драйзер с вечно беременной супружницей Флорой. Потягиваясь спросонья, хвостатые ничего плохого в ситуации не усмотрели и, заурчав, принялись в унисон хрустеть «Вискасом». Катя, заварив себе «Липтона», уселась половинкой зада — чтобы не так прохладно было — на табуретку и начала раскладывать листы ксерокопий по столу.
Героический савельевский прадед женился, оказывается, только в тридцать шестом году, да и то как-то странно — на бывшей супруге расстрелянного за контрреволюционную деятельность нэпмана, причем ничуть не смущаясь благородного происхождения своей жены, усыновил ее восьмилетнего ребенка Тишу. У другого этот факт, может быть, и повлиял бы на карьеру, но Иван Кузьмич по служебной лестнице пер напористо, как средний гвардейский танк, благополучно пережил все каверзы репрессий и к началу пятидесятых был уже вторым чекистом в Ленобласти, а если бы не внешность, то, наверное, мог бы пролезть и в первые. Только вот в личной жизни не повезло ему: жена умерла еще перед войной, а сынок Тиша был просто вырви глаз, если не сказать чего похуже.
Каждый ворует как умеет. Можно, скажем, упереть мешок колхозной муки из закромов любимой родины и потом лет десять вспоминать справедливость советского законодательства, а можно, к примеру, опустить сразу всю страну, да еще остаться при этом
Тиша Савельев воровать начал рано. Еще в младших классах мальчонка пытался ушканить — красть из парт и портфелей своих школьных товарищей. Но делал это по наивности с такой милой беспечностью, что очень скоро влетел, и счастливое детство для него однажды чуть не закончилось: любимые учителя решили запихать его в специнтернат. Однако вмешался папа. Пообщавшись с ним, педагоги сразу передумали, а парнишка со всем энтузиазмом молодости начал гнать марку — бегать по карманам в общественном транспорте, правда, недолго.
Однажды, когда он тянулся проездом в нахале — воровал в троллейбусе — и попытался обнести какого-то приличного с виду заплесневевшего фраера, тот мгновенно трехнулся и, крепко схватив молодого Савельева за бейцалы, тихо в ухо сказал обидное:
— Не вор ты, а козолек бесталанный. Блатыкаться тебе еще надо, а не марку гнать, — после чего коленом под зад Тишу из нахала выпер и сам сошел.
Так вот улыбнулась юному Савельеву блатная удача и свела его с Клювом, старым, опытным вором. Был он одним на льдине — блатным, не признававшим воровских понятий. Хотя советский суд объявил его особо опасным рецидивистом, никто из законников с ним не контачил — было западло. Так что жизнь заставляла Клюва держаться маром — быть вором-одиночкой. Работал он как волынщик: затевал ссору с пассажиром в транспорте, разговаривал с ним на пальцах, а потом внезапно добрел и отлезал, успевая прихватить чужой лопатник, а то и часы — квалификация позволяла. Словом, с учителем молодому Савельеву повезло — целый год он бегал полуцветным с паханом.
Оказалось, чтобы стать чистоделом — вором, покупающим удачно, нужно было, по завету самого главного блатаря, «учиться, учиться и учиться». «Если хочешь быть кучером настоящим, не знающим вязало, — не раз говаривал Клюв, улыбаясь всеми своими фиксами, — то вначале, обезьяна, шевели извилинами, а уж потом щипальцами».
Учеником Савельев был прилежным. Скоро он узнал, как полагалось правильно нюхать воздуха и грамотно делать ножницы, чтобы смехач не трехнулся и не случилось нищака, говоря проще, чтобы кража была удачной. Показал ему Клюв и как работают со щукой, и как приготовляют правильно каню, а уж на практике это все Тиша отработал до совершенства. «Ну прямо пацан золотой», — часто приговаривал старый вор, глядя, как ловко мальчонка принимал лопатник и, если была нужда, спускал верха — клал ворованный кошелек в минуту опасности какому-нибудь фраеру ушастому в карман, чтобы потом спокойно его забрать. Научился верхушник и дурки бить — расстегивать сумки, и сидку держать — красть во время посадки, и начинку расписывать — разрезать одежду при краже. И все было бы хорошо, если б однажды не схватился Клюв за сердце и не рухнул бы прямо на натертые каней руки ученика:
— Умираю на боевом посту, как дезертир пятилетки. — Старый вор криво улыбнулся, глаза его начали закатываться. — Хана мне, кранты. А погоняло возьми себе, Чалый, кучер ты… — сказал так и, пуская носом кровь, перекинулся.
С тех пор прошло пять лет. Наступило лето сорок пятого, цвела сирень, наконец-то начали ходить трамваи, и маршрутник Чалый работал теперь с мышью — перезрелой девицей по кличке Букса. Про себя она пела, что сгубила ее тяга к знаниям. Еще до войны рванула она из своей деревни поступать в техникум, но не прошла по конкурсу, из общежития ее поперли, а возвращаться в родные леса было в лом, вот и пришлось Буксе стать долбежкой — жила в общаге с тем, кто кормил и с койки не гнал. Потом она служила сыроежкой в блудилище — делала миньет по-походному солидным, занятым людям, да, видно, нахавалась гормонов на всю оставшуюся жизнь, поэтому, наверное, и вписалась в блатную тему с легкостью. Была она блондинкой среднего роста, с хорошей фигурой и красивыми ногами, губастенькая, зеленоглазая, правда, носик подкачал — курносый больно. Сам Чалый был уже не давешней обезьяной беспонтовой, а фартовым вихером-чистоделом, расчетливым и осторожным. Прежде чем по музыке идти, он нюхал воздуха, лабал фидуцию — составлял план действий и только потом шел в коренную с мышью на колеса. Не уважал он всякие приспособы, типа щупалец или щуки, и даже дурки расписывал — разрезал сумочки — пиской — остро заточенной монетой. Крепко помнил он петюканье Клюва о том, что шуша — карманная кража в толпе — занятие не для фраеров и лажи не терпит.