Кара
Шрифт:
— Чалый я. — Вор неожиданно сделался мрачным и потянул свою новую знакомую в направлении Старо-Невского. — А что же ты, Настя Парфенова, шастаешь где ни попадя или целку не жалко, а может, сломали уже?
— Слушай, ты вещи говоришь такие неприличные. — Маленькая ладошка в руке щипача напряглась, а сама подавальщица покраснела. — У подруги я была, а как стала спускаться по лестнице, так эти двое, — она судорожно сглотнула, — и потащили меня в подвал забирать девочесть. Слушай, а мы куда идем-то?
—
Не отвечая, Настя медленно поднялась за ним по лестнице, лязгнули ригеля двойных дубовых дверей, и, очутившись в просторной прихожей, гостья сдавленно охнула:
— Батюшки. Хорошо хоть завтра мне в вечер.
Она стояла перед огромным, не иначе как реквизированным у проклятых буржуев, овальным зеркалом и, приоткрыв хорошенький рот, смотрела на отражавшуюся в нем стройную деваху в порванном на груди платье, с лиловым факелом под глазом и грязными, расцарапанными в кровь коленками.
— Ничего страшного, фуксом прошла. — Чалый хлопнул дверью ванной, кинул подавальщице полотенце: — Шевелись, цаца, — и двинулся по коридору в самую дальнюю комнату, в которую со дня смерти матери никто не заходил.
Нащупав выключатель, он зажег свет. Скрипнув дверцей старинного платяного шкафа, высмотрел бязь попонтовей — зеленую, с серебряными прибамбасами: «Извиняй, мамахен». В ванной между тем уже весело бежала вода, слышалось женское мурлыканье: «Все выше и выше и выше…»- Осторожно потянув дверь за ручку, Чалый врубился, что эта чудачка даже не соизволила запереться. В образовавшуюся щелку были видны то розовый девичий сосок, то кусочек упругой ягодицы. Внезапно почувствовав, что шкарята сделались ему тесны, Чалый постучался:
— Я не смотрю, — и сходу ломанулся внутрь.
Сразу же раздался пронзительный визг. Подавальщица Парфенова присела, прикрываясь, а щипач повесил материнское платье на крючок:
— Вот, вместо шобонов твоих — в натуре шида, — и, мельком взглянув на округлые Настины плечи, наморщил нос: — Не ори ты, как потерпевшая, я это добро каждый день мацаю.
Наконец журчание струй затихло, дверь ванной хлопнула, и воевавший с примусом Чалый закричал из гостиной:
— Настя, сюда хиляй, — а через секунду в изумлении замер.
Хоть и с бланшем, в строгом шелковом платье с серебряным шитьем, подавальщица Парфенова была неотразима. Она, в свою очередь, тоже застыла неподвижно, с широко открытыми глазами — такое она видела только в музее. На стенах чекистской обители висели разнообразные
— Хорош по сторонам зырить, хавать давай.
— Как хорошо здесь у тебя. — Настины щеки разрумянились, а щипач тем временем замутил композитора, открыл второй фронт и, щедро сыпанув жамаги на тарелку, принялся открывать бутылку трофейного портвейна:
— Смотри какой антрамент, не марганцовка какая-нибудь.
Скоро выяснилось, что новая знакомая Чалого была девушкой простой и неизбалованной. Родители ее, оказывается, жили в деревне, а сама она — в осточертевшей хуже горькой редьки фабричной общаге. Больше всего на свете хотелось ей походить на Любовь Орлову — быть такой же красивой и знаменитой.
Выпили вина, затем ополовинили бутылку не какой-нибудь там, а французской карболки и как-то незаметно перешли к поцелуям. Долго катались по дивану, кусая друг друга за губы, нежно встречались языками, однако по-настоящему Настя не давалась — ускользала проворной змейкой. Наконец Чалому это надоело. Слегка стиснув пальцы на нежном девичьем горле, он немного подождал и забросил подол партнерше на голову. Задыхаясь, Настя бессильно вытянулась, а щипач, времени не теряя, быстро сдернул с ее бедер немудреное бельишко. Раздвинув коленями ослабевшие ноги девушки, он мощно вкатил мотоцикл в ее распростертое тело.
Ответом был долгий, мучительный крик — не просто, видно, расставаться с целкой на шпорах, а вскоре и сам Чалый, когда захорошело ему, громко застонал. Что ни говори, но отловить аргон на шедевральной кадре гораздо приятнее, чем с биксой какой-нибудь.
Громко всплакнула Настюха, потом допили коньячок, а ночью, когда щипач, освободившись от объятий подавальщицы, направился в сортир, под ноги ему попалось что-то на ощупь шелковистое. Это было замаранное кровью, измятое материнское платье.
Глава шестнадцатая
Гинеколог Мендель Додикович Зисман был лыс, кривоног и брюхат, а Катю Бондаренко знал давно, еще по первому ее аборту. Хотя в жизни ему повезло не очень — друзья уехали, супруга оказалась стервой, а ударная вахта у главной женской прелести на корню загубила потенцию, — эскулап был дядькой общительным и смотрел в будущее с надеждой на лучшее. Потому как знал твердо, что хуже уже быть не могло, некуда было.
Когда за окнами вякнула сигнализация «пятерки», гинеколог посмотрел на часы, хмыкнул одобрительно и заявившейся в кабинет Кате весело подмигнул: