Карантин

Романушко Мария Сергеевна

– Ксюшенька, неужели мне нельзя прилечь рядом с тобой?

– Нельзя!

– Почему?

Молчит.

– Ксюшонок, пожалуйста. Я не буду тебе мешать. Напротив: я буду одновременно и читать, и лечить тебя.

Молчит.

Я ложусь на самый краешек топчана. Ксюша резко отодвигается от меня, вклеивается в стенку и отворачивается. Меня охватывает отчаянье. И обида. Ну, почему? почему?? почему она так странно себя ведёт??? Нет, она всё же не любит меня… Разве так любят? Я смотрю в её упрямый затылок и чувствую свою полную беспомощность.

Ксюша, Ксюнечка! я

так люблю тебя! Зачем ты мне делаешь больно?

На меня находит оцепенение.

Она, всё так же лицом к стене, начинает тихонько и жалобно плакать…

…Потом успокоились, потом помирились. Хотя это ведь не ссора – это что-то другое. А что другое?… С моей стороны – очередная попытка выяснения отношений. А с её?… Не знаю. И оттого, что не знаю и не понимаю, – мучаюсь страшно.

Но оттого, что мучаюсь – разгадка не приходит, понятнее не становится. Значит, надо смириться. Смириться – и ждать.

Впрочем, нет! Даже и не ждать. Потому что Ксюша всегда чувствует, когда от неё чего-то ждут – и напрягается, и зажимается изнутри ещё больше. А снаружи это выглядит как упрямство. Упрямство как результат внутреннего зажима. Мы это всё уже проходили с пресловутым “здравствуйте-до свидания”, “спасибо-пожалуйста”. И… потерпели фиаско.

Молчаливое ожидание – это тоже давление, тоже насилие.

НЕ НАДО НИЧЕГО ОТ КСЮШИ ЖДАТЬ.

Надо просто жить…

Жить вместе с нею, рядом с нею, хорошо бы – общей жизнью, но…

ОБЩЕЙ ЖИЗНИ НЕ БЫВАЕТ.

* * *

Вчера, написав последнюю фразу, я сама была так ошарашена ею, что даже не могла писать дальше. Горькое, горчайшее открытие. Особенно для меня – женщины, которая, любя своих детей, всегда (вот уже скоро 19 лет!) считала: общая жизнь, общая-с-детьми-жизнь – это прекрасная реальность. Что по-другому и нельзя, если любишь.

Но Ксюша открыла мне глаза на другую реальность.

Общей жизни не бывает.

Можно только любить, и молиться, и быть по возможности всегда открытым к общению, и быть искренним, и терпеливым, и прощать (от души прощать, искренне, а не скрипя сердце), и выслушивать всегда до конца, и утешать, и опять молиться, молиться…

Но каждый несёт свой крест сам. И я, и мой ребёнок. Нельзя разделить боль. БОЛЬ У КАЖДОГО – СВОЯ. И страдание – своё: нераздельное, неделимое… Вот, мне больно сегодня, грустно, тяжело. И если я расскажу, допустим, Гавру или Антону, почему мне плохо – мне не станет от этого легче. Но и Гавру, и Антону тоже станет больно и грустно. Значит, болью и грустью в мире станет не меньше, а больше. Но не моя боль будет болеть в Гавре, в Антоше – а их собственная. Моя же останется при мне…

Жизнь – грустная штука.

Но Кто-то может взять на себя часть наших мук. И уже взял их. Это Христос. И через Него мы можем быть вместе друг с другом. Через

Него – через молитву – через смирение…

Напрямую же – от тебя ко мне – от меня к тебе – редко что удаётся.

* * *

Я поняла! Наконец-то я всё поняла…

Спасибо Ксюше. Она, сама того не ведая, помогла мне понять простую истину.

Чтобы не раздражаться на того, кого любишь, не упрекать, не копить обиды, не предъявлять претензии, – нужно принимать его ТАКИМ, КАКОЙ ОН ЕСТЬ.

Об этом мне говорил когда-то Коля Шастин. Об этом твердит Винни-Пух. Об этом говорит Антоша. Простая истина. Но до неё нужно было дорасти самой. Дожить, дострадать, доболеть…

* * *

Первые две недели была сосредоточенна полностью на Ксюше. И на своих переживаниях: любит – не любит?… Но однажды вечером (как раз после того, как Ксюша сказала мне про “скорые помощи” в нашем дворе) я подошла к окну и стала смотреть…

Я подошла к окну и стала смотреть. Это была очень тревожная ночь. “Скорые” въезжали во двор одна за другой и на большой скорости мчались к разным корпусам.

Одна подъехала к нашему корпусу – к дверям реанимации. Она ещё ехала, а из дверей реанимации уже выбежали врачи, три человека в белых халатах, мужчина и две женщины. Была холодная октябрьская ночь, ветер нёс по тротуару вороха листвы, “скорая” ещё ехала – а к ней уже бежали люди в белых халатах… Меня это видение поразило.

В эту минуту я вышла из кокона своих переживаний – и увидела то, что вокруг нас. Я, наконец, осознала (только в эту ночь!) – то, что под нами реанимация.

…Двое мужчин выгрузили из “скорой” носилки и понесли их к дверям – а рядом с носилками бежали врачи, щупали больному пульс, обменивались на ходу информацией с врачами “скорой”…

Я так разволновалась, наблюдая эту картину из своего окна, что не могла потом уснуть до утра. Благодарила Бога за то, что мы здесь, а не этажом ниже. Думала о том несчастном, за жизнь которого сейчас шла борьба. Теперь я поняла, наконец, чьи крики доносятся порой до меня по ночам…

Думала об этих женщинах в белых халатах, выбегающих ночью навстречу “скорой”…

Сейчас там, внизу, – боль, кровь, стоны, – а для них это обычная работа. Господи, какое сердце, какие нервы нужно иметь, чтобы выбрать такую работу!

А ещё я думала о том, какими же они приходят потом домой, эти женщины? И есть ли у них после всего силы вести домашнее хозяйство, любить своих мужей, улыбаться своим детям и радоваться жизни?…

* * *

А на следующую ночь мы смотрели в окно вместе с Ксюшей.

Я закутала её в одеяло, мы уютно устроились на моём топчане и долго-долго (все в отделении уже спали) смотрели в тёмное окно, полное тревоги, шороха шин и огней…