Карантин
Шрифт:
– Никаких свиданий! Всё отменяется. Разве вас не предупредил ваш лечащий врач?
– О чём? Почему отменяется?… Я только ВЧЕРА говорила с заведующей. Она РАЗРЕШИЛА.
– Вчера в пять вечера объявили карантин. Всё отменяется.
– Какой карантин? И при чём тут мой сын?
– КАРАНТИН ПО ЧУМЕ! Вы что? хотите, чтобы ваши родственники заболели чумой?!!
– Нет… не хочу. Но дочка уже ждёт. А сын уже едет.
– Ничем не могу вам помочь. У ворот – омоновцы. Пропускают только врачей с пропусками.
Врач уходит. Ксюша сидит у меня на коленях и молчит. Я жду вопросов – но она ни о чём не спрашивает. Меня душат
Когда я вернулась, Ксюша тихонько посасывала соску и вырезала очередную зверушку.
– Давай вместе вырезать, – сказала она. – Можешь вырезать вот этого медвежонка?
– Могу.
Она как будто не видит, что я плакала: по-прежнему не задаёт никаких вопросов. Внешне – совершенно спокойна. Ничего не поняла? Или – напротив – ВСЁ поняла? Или пытается понять САМА – как ту историю с ограблением? Когда мы пришли домой, а дверь была изнутри закрыта на цепочку…
Ксюша тогда ни о чём не спросила меня, ни одного вопроса не задала: ни когда два милиционера с автоматами взламывали нашу дверь, ни когда следователь и фотограф обмеряли квартиру и фотографировали распахнутые шкафы… Ни о чём не спросила. Сидела в уголке дивана и жевала соску, глядя в пространство отсутствующим взглядом… А потом прошло полтора года. И недавно, когда мы подошли к двери своей квартиры, и я вставила ключ в замочную скважину, она вдруг спросила: “Лисичка, а что это значило: когда мы пришли однажды домой, а дверь была закрыта изнутри на цепочку? Я всё думаю, думаю… и никак не могу понять…” – “Боже мой! Ксюнечка, ты что, всё время про это думаешь?” – “Не всё время, но часто…”
После этого случая я поняла, что Ксюше нужно всё объяснять. Сразу. Даже если она не задаёт никаких вопросов. Чтобы она не ломала потом год или два над этим голову. Свою детскую невинную головку, в которой нет ответов на такие вопросы…
И, может, сейчас, вырезая зелёного зайца из старенькой азбуки, она (втайне от меня) пытается понять, что значат слова: карантин по чуме. Нет, пожалуй, скажу.
И я тихонько, будничным голосом рассказываю о том, что сама успела узнать в коридоре от медсестры Тани. В Индии такая болезнь разбушевалась – бубонная чума. И всех, кто прилетает из Индии, прямо из Шереметьева везут в нашу больницу и заточают в боксах третьего корпуса. Если за неделю никто не заболеет – всех отпустят домой и карантин снимут.
– И тогда к нам придёт Антоша! – говорю я. – Подождём недельку?
– Подождём, – неожиданно спокойно говорит Ксюша.
– Ведь мы не будем скучать?
– Не-е-ет!… Скучать не будем! – смеётся она.
– А к тому мальчику, Андрюше Набокову, который из детского дома, к нему вообще никто не ходит, – говорю я, умышленно переводя разговор на того, кому горше, чем нам.
– Совсем-совсем никто?
В эту минуту по отделению разнеслись детские крики: “Порезался! порезался! кровь!…”
– Кто? Кто? Кто порезался?! – с испуганным криком медсестра Света побежала вглубь коридора.
Мы приникли к стеклянной двери нашего тамбура. И увидели, как Света ведёт, придерживая за воротник рубашки, мальчика.
“Набоков, ну, зачем, зачем ты туда полез?!” – кричала она пронзительным голосом.
Руки у мальчика были в крови. Лицо искажено судорогой страха. Он неотрывно глядел
…Когда я увидела полуголого Андрюшу Набокова, у меня всё содрогнулось внутри: ведь нам даже в свитерах холодно!
Света протащила его, как котёнка, по коридору в процедурную. И вскоре – обратно: с забинтованной рукой.
Был уже полдень, но завтрак до сих пор не привезли. Мы сели попить чаю с разными вкусностями, которые нам вчера принесли папа и бабушка. Но я почувствовала, что кусок не лезет мне в горло.
– Ксюша, – говорю, – вот мы пьём чай с бутербродами, а как же тот мальчик? Андрюша Набоков… Он ведь голодный!
Бросив недопитым свой чай, мы стали собирать ему передачку.
– Я! я соберу! Я сама всё соберу!
– Хорошо, Ксюнечка. Собирай.
– Давай ему отнесём печенья! Давай яблоко вот это, самое большое. И бутерброд с сыром. Сделай ему бутерброд. И ириски! И сырнички…
Собрав целый пакет, мы вышли из нашего бокса. Я перекрестила Ксюшу и мысленно попросила Господа Бога, чтобы никакая ветрянка к нам не пристала. Потому что в это утро, кроме карантина по чуме, объявлен ещё и карантин по ветрянке (в нашем отделении). Какой-то мальчуган заболел, и сегодня его перевели в другое отделение. Но все предыдущие дни он бегал по коридорам, и кого он успел заразить, и кто теперь разносит эту ветрянку дальше, – неведомо…
Утром 8-го октября мы вышли из нашего бокса с пакетом еды для Андрюши Набокова. И с этого дня в нашей больничной жизни началась новая эпоха.
До этого мы были замкнуты друг на друге, на себе, на своих переживаниях. За стеклянными дверьми нашего бокса носились дети, но они были лишь фоном нашей жизни. Мы даже не знали никого из них по имени. Но два дня назад одна из мам рассказала мне об Андрюше Набокове: что перевели в наше отделение мальчика с коклюшем, что мальчик из детского дома. Проходя мимо его бокса, я несколько раз останавливалась на минутку. Мальчик был худенький и не очень уверенно ходил. Ему было пять лет. Медсестра Нина Антоновна сказала, что у него ДЦП – детский церебральный паралич. “Но мальчик хороший, ласковый. Любит рисовать”.
Его бокс был на запоре: дети не должны к нему ходить, чтобы не заразиться коклюшем.
В тот, первый раз, постояв минутку у стеклянной двери и испытав прилив острой жалости к худенькому белобрысому мальчугану, я ушла, не зная, чем могла бы ему помочь…
А сейчас мы торопились к его боксу. Ксюша несла пакет с гостинцами. (“Я сама буду нести!”)
Андрюша стоял посреди палаты и плакал. Света поправляла ему сползшую с руки повязку: “Вот, пол-пальца отчекрыжил! И зачем ты туда лез?”