Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Только страдающий бессонницей понимает бесценный дар сна в его истинном смысле. Он безнадежно гонится за сном в болезненном состоянии ума и тела в час, когда серый свет проникает сквозь ставни, когда те, кого не одолевают мысли, спят сладким сном и тянутся во сне к своим возлюбленным, чтобы их приласкать.
И нет никакого дающего забвение напитка, который способен погрузить меня в забвение. Только по собственному капризу, в неожиданные моменты, немочная жизнь перетекает в болезненный сон. Часто я не могу даже сказать, спал я или нет.
Я больше не в состоянии писать. Теперь диктую
Все, что я говорю, он записывает без всякого выражения или комментариев. Когда я просыпаюсь, меня всегда ожидает расшифровка его записей.
В последнее время я думаю о Лукулле. Он написал, прося аудиенции, неделю назад, и я отказал ему. В своей болезни я еще не утратил оставшегося тщеславия.
Лукулл, Лукулл, ты — мой единственный преданный друг среди всех этих паразитов и честолюбивых махинаторов. Эпикадий нашел копию письма, которое я послал тебе в феврале, в темные дни, когда ты еще находился в Азии, еще долго после моего возвращения в Рим, преданный, бдительный проконсул. Эпикадий считает, что письмо должно быть вставлено в мои воспоминания, и я согласен. Я благодарен за любую возможность уклониться от работы по восстановлению прошлого — то, что началось как удовольствие, стало утомительной задачей, моим последним обязательством миру.
Теперь как нельзя более подходящее время и место для этого.
«Я благодарен тебе и Авлу Габинию за то, что вы убедили Мурену вернуться в Рим, — должно быть, для этого требовались определенные дипломатические способности, — и восстановили добрые отношения с Митридатом. Мое назначение диктатором, вероятно, несколько облегчило твою задачу, насколько я знаю старого негодяя.
Мой триумф был отпразднован месяц назад, исключительно расточительное мероприятие. Я заполнил свою процессию тем, что больше всего впечатляет непритязательные умы, — богатством. В первый день несли золотые слитки весом в пятнадцать тысяч фунтов и в десять раз больше серебра, добычу от нашей кампании в Греции. На второй — почти то же самое — на этот раз то были сокровища из храмов, которые молодой Марий привез с собой в Пренесту.
Кроме того, у меня было довольно много показного величия — статуй, прекрасной бронзы, картин, золотых сосудов, редких гобеленов и команда загорелых молодых греческих атлетов, чтобы развлечь женщин. Процессию возглавляли примерно две сотни патрициев, которые перебежали ко мне, когда Цинна правил Римом, — все в своих самых лучших церемониальных одеждах, с венками на головах распевали хвалебные песни в мою честь. Мне стыдно рассказывать тебе об этом — все это самая мерзкая чепуха. Но в ней содержалось достаточно много подчеркнутых ссылок на меня как на спасителя и отца, который возвратил их в родную страну, к их детям и женам. Я надеюсь, мои
В завершение этой несколько безвкусной демонстрации я произнес обычную для такого случая речь, обращенную к толпе на Марсовом поле. Народ был в приподнятом и восприимчивом настроении, я принял меры к тому, чтобы за час до этого произвели раздачу бесплатного вина. Я обещал установить новый ежегодный праздник в октябре — Игры Победы, ни больше ни меньше.
В ответ толпа одобрила мое предложение даровать свободу десяти тысячам рабов, принадлежавших тем, кто вошел в проскрипционные списки и к тому времени уже был казнен. Эти рабы должны взять имя Корнелий и стать моими клиентами. Они останутся в Риме и в близлежащих его районах.
Если толпа не сумела оценить причину, лежащую за этим великодушием, то ты сумеешь. Я не могу больше, Лукулл. Я — старый усталый человек. Я больше воевать не хочу, да и не могу. Есть молодые, энергичные, нещепетильные люди, которым слишком не терпится командовать моими легионами и заступить на мою опасную должность. Скоро им представится такая возможность. Моя задача почти выполнена. Я служил Риму всю свою жизнь и теперь хочу отдыха, покоя, передышки. Эти вольноотпущенники гарантируют мне безопасность, они будут всегда под рукой, если в том возникнет необходимость.
Я занял свои часы досуга распределением конфискованной собственности на аукционе, я доволен тем, что вижу, что мой престиж все еще достаточно высок — никто не осмеливается предложить цену больше той, что я сам назначаю. Мне приятно дарить земельные участки, дома и ценности моим пользующимся сомнительной репутацией друзьям, они всегда выказывали ко мне больше доброты, чем те из моих так называемых друзей, которые равны мне по положению. Этим утром я осчастливил двух очаровательных молоденьких танцовщиц, моего самого умелого музыканта, играющего на лире, актера, который понравился мне в роли Ореста, и моего обязательного вольноотпущенника Хрисогона. Толпа перешептывалась, но не осмеливалась открыто возражать. Я наслаждался этой процедурой чрезвычайно.
Ты оставался в Азии, не жалуясь, гораздо дольше, чем я предполагал, и теперь я предлагаю отозвать тебя. Сенат стремится назначить молодого эдила, который проявляет интерес в устройстве первоклассного зрелища на арене, — народные массы немного беспокойны. Я выставил твое имя и рад сообщить, что оно было встречено с одобрением. Если ты вернешься, запасшись отменными львами и пантерами, популярность тебе гарантирована.
Напиши мне ответ скорей и сообщи все ваши новости. Мой высокий пост столь же требователен, как и одинок, будет приятно видеть знакомое лицо друга. Да помогут тебе боги, желаю тебе попутного ветра и спокойного моря при возвращении домой».
Эпикадий читает мне эти слова сухо, неэмоционально и монотонно, несмотря на старания, ему так и не удалось избавиться от сильного греческого акцента; и пока я слушал, жгучие, горячие слезы навернулись мне на глаза. Этот покой, этот момент успокоенности с его надеждами на будущее кажется мне теперь таким же далеким, как мое детство, которое я уже описал.
Потом наступил вечер, тени удлинились, но природа все еще купалась в мягком солнечном свете, а небо было ясным. Наступила ночь, и надежды увидеть следующий рассвет все меньше.