Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Эскулапий покачал головой и вызвал важного длинноносого коллегу из Александрии. Они шепотом провели консультацию. Длинноносый принял серьезный, ни к чему не обязывающий вид! Если бы матрона Метелла была помоложе или вела другой образ жизни… Он плотнее завернулся в тогу. Но как бы то ни было, он сожалеет.
Лихорадка. Проклятие Рима. Его наиглубочайшие соболезнования. Взяв гонорар, он удалился.
За ним следом появился Верховный Жрец в своем наряде, горя желанием хоть чем-то помочь. Она умрет во время Игр. На что у меня имеется приговор лучших лекарей. Во время ритуала
Кончики пальцев сжаты вместе, голова наклонена. Приговор религии был оглашен в сухой монотонности, из-под толстых седых бровей. Диктатору в его положении непозволительно идти за гробом матроны Метеллы, подвергаясь опасности заразиться.
О!
Дом не может быть осквернен мертвым телом. Метеллу следует вынести оттуда, пока она еще жива. Но не в качестве твоей жены. Не должно быть никакой связи, обязывающей вас быть вместе. В подобном случае расторжение брака — вполне нормальная процедура.
— Я понимаю.
Прими мое сочувствие, господин диктатор. Религия — дело не всегда легкое. Таково мое положение. Нельзя завязывать узлы на одежде или стричь ногти железом. В определенные дни. Это мудрость наших предков. Ты должен смотреть на все в этом духе. Ты должен крепиться.
Метелла умирает.
Игры были триумфом — охота на льва в арене, гонки между атлетами, конные упражнения патрицианской молодежи. Факельные процессии. Трубы, зрелища. В память о великолепной победе у Коллинских ворот. Гигантский пир для народа. Триклинии на улице. Зарезанные свиньи. Сорокалетнее вино через отверстие в бочке. Пение, танцы, запах готовившегося мяса, пьяное насилие в темных переулках. Да здравствует диктатор! Насыщенные животы, остатки, выброшенные в Тибр. Собаки, дерущиеся среди одурманенных вином тел, борясь за кости. Полдюжины серьезных пожаров в трущобах.
Рим праздновал единственным способом, который был известен римлянам.
Метелла умерла в третий день Игр и перед концом пришла в сознание. Ее последние слова были:
— Передайте господину диктатору, что он лишился своей связи с Фортуной.
Потом она рассмеялась и так и умерла, смеясь.
Патриции почувствовали, что я теряю власть, как стервятники в чистом небе чуют кровь. Я был стар и одинок. Последовали окольные намеки, издевательские ухмылки за спиной, растущая враждебность. Они не смели высказываться вслух — они боялись меня. У меня были мои легионы и мои вольноотпущенники — но воспользуюсь ли я ими?
Я устал, просто невероятно устал. В первый раз в своей жизни я готов был пожертвовать репутацией, престижем, даже честью, чтобы удержать мир.
Метелла была мертва, а Помпей очень даже жив.
Из Африки, подобно обжигающему ветру, до города донеслись новости. Тысячи мятежников дезертировали к Помпею, сразу же после его высадки на берег в Карфагене. Остальные разгромлены с огромными, впечатляющими потерями.
Через месяц Помпей заканчивает кампанию, а после этого развлекается охотой на львов в Нумидии. Но он задумал более масштабное развлечение.
Я думал о его гордых легионах, довольных своей победой, награбленным добром и золотом, боевым оснащением, которое он захватил,
Что бы я сделал на месте Помпея? Ответ слишком очевиден.
Утомленный, сердитый, я послал ему одновременно поздравления с его успехом и приказ, подписанный сенатом, о расформировании всей его армии, за исключением одного легиона, и о возвращении в Италию. В Аттике он должен ждать замену себе на месте полководца.
Помпей написал в ответ умное письмо, слишком умное. Неужели он следовал чьему-то совету? Неужели заговор уже так далеко зашел? Его письмо пришло через день после донесения от моего секретного агента в Африке, сообщившего, что войско провозгласило Помпея императором и генералом и что его больше нельзя считать надежным.
«Похоже, это моя судьба, — так сказал я своим друзьям, читая этот рапорт, — бороться с мальчишками в моем преклонном возрасте».
После пространного, самодовольного отчета о своих военных победах Помпей писал:
«Твои приказы (которые я нашел ожидавшими меня) оказались для меня полной неожиданностью. Чем я заслужил такое твое отношение к себе? Однако, как солдат, я должен подчиняться приказам. А вот исполнять их — это другой вопрос. Мои войска, узнав, как обстоят дела, почти взбунтовались, только храбрость и дисциплина моих старших центурионов предотвратили бунт. Солдаты непристойно обзывали тебя и выкрикивали грубые оскорбления, говоря (я просто цитирую их слова), что они не отдадут своего любимого командира этому кровавому тирану!
Я пытался успокоить их и указал на серьезные последствия такого их поведения. Они принялись выражать свои протесты еще громче, чем прежде, повторяя, что хотят полководцем только меня. Я просил и умолял их, я удалился в свою палатку, я даже угрожал им совершить самоубийство — и действительно чувствовал такое умственное смятение, что острие меча могло бы меня соблазнить, если бы я не вспомнил свой долг перед своей страной.
Но я не мог их переубедить. Они, кажется, питают какую-то безрассудную личную привязанность ко мне, даже до такой степени — я краснею, когда пишу тебе об этом, — что называют меня Помпеем Великим. Никто больше меня не боится, исходя из горького опыта, тени гражданской войны. В сложившейся ситуации прошу тебя, мой господин, из любви ко мне, отменить свой приказ. В противном случае я не несу ответственности за последствия».
Эпикадий только что прочел мне это письмо. Оно все еще наполняет меня гневом и стыдом. Гневом на зеленого, уверенного, высокомерного автора, который не сделал себе труда скрыть свои угрозы, гневом от собственной капитуляции.
Капитуляция. Когда я прочел послание Помпея, то закрылся в своей комнате и заплакал. За день до этого я говорил о том, что вынужден бороться с мальчишками, но прекрасно знал, что никакого сражения не будет. Я был слишком стар — глухой, страдающий подагрой, малоподвижный. Мой триумф пришёл ко мне слишком поздно, под руку с нежданными гостями — старостью и болезнью.