Карающий меч удовольствий

Грин Питер

И что, размышлял я, сидя в одиночестве, став теперь обыкновенным гражданином, освобожденным от бремени той чудовищной власти, и что они сделали бы на моем месте? Дотянули бы они до смерти в немощи, смерти тирана, ненавидимого, презираемого и растоптанного людьми, управлять которыми у него больше не было сил? Вполне вероятно. Они цеплялись бы за блестящий мираж власти, как утопающий цепляется за соломинку, и это предало бы их. Мне, по крайней мере, хватило храбрости, чтобы избавить себя от этого последнего позора.

Я понял —

поздно, но не слишком, — что у человека только одна жизнь, чтобы прожить ее так, как диктуют Фортуна и счастливая звезда. Я познал унижение преклонного возраста, пустоту истраченных понапрасну лет, непримиримую ненависть слабых, предательство своих высоких идеалов. Если люди предали меня, себя я не предам. Что представлял собой Рим? Коррумпированную мечту, эхо прошлого. Но я еще был жив, жизнь, которую я презирал, продолжалась. Что бы еще я ни потерял, какие еще мои надежды рухнут, мне еще это предстоит. Когда я сложил с себя свои полномочия, то не по велению высших сил, а по собственной воле сделал осознанный выбор. Я все еще был хозяином своей судьбы, и вина лежит не на мне, а на Риме.

Не стало ликторов и символов власти, фасций и топоров, курульного кресла, тог с алой каймой. Но были пиры, и танцовщицы, и удовольствия, чтобы утопить грустный голос самопознания.

Я помню веселые голоса куртизанок, похожие на стрекот цикад летом.

Я помню остроумие Метробия, грусть Росция. Мы всегда говорили о прошлом, пока коричневые струи фонтана ударяли по воде и блестели на траве, которая всегда была зеленее у края.

Росцию больше не нужна была его маска, его косые глаза презрительно щурились на этот мир с безразличием, золотое кольцо патриция сияло на его пальце.

Метробий жил, как и я, в других днях, вспоминая сказочные спектакли, забытые скандалы, высокий голос жадно стремился назад, к себе молодому, а теперь увядшему и высохшему, обреченному всегда жить в постели некоего блистательного любовника, воплощения его мечты, день ото дня становясь все более неразборчивым, все более погружаясь в воспоминания.

Если он и испытывал приступы глубокой меланхолии, которые нападают на таких людей в закатные годы, то никогда не показывал этого. Но когда теперь мы встретились, он ушел от меня грустным и утомленным собственной веселостью. Он напомнил мне о том, что было безвозвратно потеряно.

Я вспомнил переливы лиры, молодые, как само время, и такие же неизменные.

Должно быть, кричат петухи, рассвет прорвался через мои полузакрытые занавеси в серебряных голубях и розах.

Сейчас я ничего уже не слышу, вообще ничего. Глашатай мог бы кричать позади меня с его медными легкими, а я и не узнаю, о чем он кричит. Я не слышу даже в медленные послеполуночные часы свой собственный голос, кричащий от боли или гнева, проклинающий моих врагов, богов, человеческую неблагодарность и саму жизнь.

Еще один день — продолжение усталости и сожаления. Сильные, осторожные

руки моют, бреют и кормят меня, перевязывают гнойные раны на моем разлагающемся теле.

Теперь я лишен отдохновения, которое приносит действие, и больше не могу опьянять себя простыми удовольствиями. Чувства притупились, я погружен в себя, в темное нутро, которое, как полагают, должно быть кристально чистой душой. Мои мысли носятся туда-сюда во времени, а само время — многоцветная ткань, которую, словно Пенелопа, я тайно распускаю, когда она уже наполовину соткана.

Друзья, которые посещают меня теперь — а их не так уж и много, — остаются лишь на какое-то мгновение, потрясенные увиденным. Я уже перешел границу их досягаемости. Они изрекают слова сочувствия в торжественном ошеломлении и уходят. Тени в пещере Платона.

Разве сейчас уже рассвело? Воздух душный. Эпикадий наконец заснул, и молодой мальчик-грек, с вьющимися волосами и с еще сонными глазами, записывает мои слова на тонкий цветной пергамент. Он пишет, насвистывая мелодию — складывает губы куриной гузкой, — знает, что я его не слышу.

Я, должно быть, снова заснул и пробудился внезапно. Солнечный свет струился в окна, ставни распахнуты. Мальчик-грек исчез, и Эпикадий опять сидит на своем прежнем месте за столом.

Мне было спокойно, я не ощущал боли. Раб подложил мне под спину подушки, придав сидячее положение. Воздух хрипел и свистел в моих легких.

— Эпикадий, — позвал я.

Мой язык безмолвно произносил знакомые слоги. Эпикадий резко поднял голову от своей работы, словно хотел понять мою невысказанную мысль прежде, чем я облеку ее в слова.

— Мне было видение, — сказал я. — Я видел свой последний сон.

Я смотрел на весенний пейзаж, бьющий фонтан, отдаленный склон холма.

— Я умираю, Эпикадий.

Теперь, когда эти слова были произнесены, я больше не чувствовал гнева — только глубокую печаль и сожаление.

Я провел языком по сухим, растрескавшимся губам, и внезапно меня поразил судорожный приступ кашля. Эпикадий смотрел на меня в ужасе. Я почувствовал горячую струйку в углу рта и протянул руку, чтобы вытереть ее. Я почувствовал солено-сладковатый привкус крови.

Так скоро?

Я сглотнул, помедлил и затем сказал:

— Позови ко мне мою жену. И Лукулла. Немедленно…

Я снова закашлялся.

Эпикадий встал и хлопнул в ладоши, подзывая раба.

— Принеси мое завещание, — скачал я. — Я хочу добавить туда еще один пункт. Ты мне потребуешься как свидетель.

Мой ум был ясен и тверд. Спешить было некуда. Все будет исполнено, как я того желаю.

Я откинулся на сниму и закрыл глаза.

Лукулл, ты будешь опекуном моих детей и еще не рожденного ребенка. Расскажи им, каким был их отец, Лукулл, когда злые, слабые, злобные языки станут искажать истину, когда толпа снесет мой памятник и осквернит мой прах, скажи им…