Кардонийская рулетка

Панов Вадим Юрьевич

— Согласен ли ты с тем, что все они скоро умрут?

— Нет, Отто, даже не думай — никаких прогулок на катере! — Смех. Отто пытается объяснить, что нормы приличий будут соблюдены.

— Глупо отрицать очевидное, — ответил Шо.

— Атеисты, религиозные фанатики, полицейские, борцы за свободу, адигены, простолюдины — никто не останется навсегда. Мы пытаемся сделать мир иным… мы делаем его иным, будим людей, открываем им глаза, но мы уйдем, а мир останется. Пусть измененный, но останется. Повседневный мир: будничный и тусклый, как черно-белые картинки твоей любимой синемы. Он просыпается изредка: войны, революции, катастрофы… Расцветает ненадолго, но вскоре вновь засыпает. Мы его изменим, обязательно изменим, но вскоре мир снова станет скучным, а потому необходимо постоянно наполнять его красотой. Постоянно добавлять изящества. Добиваться того, чтобы мир не засыпал, чтобы изменения его стали перманентными.

— За деньги?

Повторять вопрос было еще более опасно, чем задавать его в первый раз,

однако Лайерак не разозлился.

— Меня, к примеру, забавляет тот факт, что одни эксплуататоры пытаются с нашей помощью свести счеты с другими…

— Я чувствую себя проституткой.

— Ребята, фильма начнется через пятнадцать минут! Бежим!

Молодой Отто умчался, держа за руку одну из девчонок. Исчез в толпе, случайный тезка, а Отто старый, проводивший студента странным взглядом, в котором боль смешалась с завистью и раздражением, вернулся к тому, с чего начал:

— Они все равно умрут. В свободе или рабстве, на войне или в постели, здоровыми или больными, верующими или нет — они умрут. И мы с тобой подохнем, Шо, и поэтому я постараюсь не упустить ни одной возможности добавить в мир немного красоты. Мне платят — пусть, мне не платят — буду делать ради удовольствия. Огонь был в начале, огнем все закончится… — Лайерак достал еще одну сигарету — его пальцы подрагивали. — Огонь — это красиво.

— А как же наши идеи? — тихо спросил Сапожник.

— Все идеи — дерьмо, кроме одной: мы все умрем.

— Но…

— Ты ничего не понял, Шо! — Огнедел вдавил так и не зажженную сигарету в пепельницу. — Наша цель — обрушить власть. Но для этого мы должны обрушить мир. А обрушить мир возможно лишь тогда, когда он теряет равновесие, а значит, каждая наша акция должна нести удар не власти, а миру!

* * *

«— Синяя краска для волос перестала пользоваться спросом, — авторитетно заявил Зверге, машинально поигрывая зажатой в руке вилкой. Это была старая привычка, только раньше, в университете, Зверге размахивал карандашом. — Никто больше не хочет походить на спорки с Куги, мода закончилась.

— И как ты выкручиваешься? — спросил я.

Из вежливости спросил, только из-за нее. Рассуждения о бизнесе старины Зверге, который настолько углубился в парфюмерно-косметическую алхимию, что даже открыл в Шекберге соответствующий салон, наскучили мне еще час назад, но останавливать старого друга я не стал. Зверге же не понимал моего состояния и продолжал раскрывать секреты правильного впаривания богатым дамочкам кремов от ожирения и эксклюзивных красок для волос.

— Сейчас новый тренд — все оттенки красного, — самодовольно сообщил толстяк, который некогда списывал у меня контрольные по элементарному смешиванию. — Я предлагаю самую широкую палитру: от бледно-розового до бордового, так что от клиенток отбоя нет.

Да уж, достойное занятие для выпускника Гинденбергского университета Герметикона. Хотя… Кто я такой, чтобы обвинять старину Зверге? Можно подумать, я занимаюсь академической наукой!

— Парфюмеры слишком зависят от веяний моды, — хмыкнул Юдаро. — Мой бизнес устойчивее.

Старина Юдаро — с ним мы три года делили комнату — занимался окраской тканей и хвастался, что придумал удивительные оттенки, позволяющие солдатам сливаться с местностью.

— Твой бизнес устойчив, пока ты даешь взятки военным, — хохотнул Зверге.

— Не только им, — уточнил Юдаро.

— Это безнравственно.

— А ты спишь с половиной своих клиенток, — парировал Юдаро. — Поэтому они и ходят в твой салон.

— Кто виноват, что я нравлюсь женщинам? — Зверге подмигнул мне: — Ты, надеюсь, избавился от своей знаменитой стеснительности?

Наверное, это и называется искушением: мы сидели в „Эсмеральде и Ромео“, одном из лучших ресторанов Шекберга, ели фаршированную въельду — четверть цехина порция, и запивали ее белым суранским — полцехина бутылка. Такие траты на „просто поужинать“ не в моем стиле, но счет оплачивали богатые друзья, наперебой старающиеся заманить меня к себе. Не из-за того, что я великий алхимик — я не такой, а потому, что два этих самодовольных стервеца любили меня и искренне желали мне добра.

Я тоже их любил. Но я уже не был тем Андреасом Мерсой, которого они знали по университету. Я даже просто Андреасом перестал быть, заделавшись Андреасом Оливером…

— Ты правильно сделал, что смылся с Заграты.

— Но Астрологический флот — не вариант для такого таланта, как ты.

— Служба слишком опасна.

— Цеппели пропадают… ты сам только что рассказывал об этом адигене…

— О мессере Помпилио.

— Вот-вот!

Революции, дикие звери, Пустота — зачем тебе все это? Погибнуть или стать инвалидом?

— Оставайся на Каате, старина, а мы поможем тебе устроиться.

Я слушал их, смотрел на них, кивал им, а сам удивлялся: они были такими заводными в Университете, такими веселыми, яркими, я на их фоне выглядел безликим серым типом… если бы меня кто-нибудь сумел разглядеть. Они грезили подвигами, приключениями, великими открытиями на худой конец, а сами удовлетворились сытой мещанской жизнью. Я должен был оказаться на их месте, я — тихий, незаметный и робкий Энди Мерса. Я должен был выкопать себе теплую норку на какой-нибудь тихой планете и честно зарабатывать на жизнь своей честной профессией. Собственно, еще несколько дней назад так и было. А теперь…

А теперь получилось так, как получилось.

Я смотрел на них и вспоминал потного Бедокура, мечущегося по задымленному кузелю; Бабарского у пулемета, орущего от невозможности достать хитро заходящие на „Амуш“ аэропланы; перепачканного кровью и блевотой Галилея, в беспамятстве вывалившегося из астринга, Галилея, который едва не сдох, спасая наши шкуры.

Впрочем, мы все тогда чуть не сдохли, спасая друг друга…

— Ты станешь богачом, старина, — щедро пообещал Зверге.

Я улыбнулся.

А потом, после десерта и сладкого вина, сказал ребятам, что их предложения вскружили мне голову, попрощался, вернулся на цеппель и пошел к Дорофееву. А на следующий день принял присягу».

Из дневника Андреаса О. Мерсы, alh. d.

— Я читал все твои статьи. — Павел сразу взял быка за рога. — Слежу за тобой с тех пор, как ты работал с Озборном.

— Э-э… Неужели? — Услышать похвалу всегда приятно, из уст самого Гатова — все равно что получить «почетного доктора» во всех университетах Герметикона одновременно, а потому сказать, что Мерса обрадовался, — то же самое, что промолчать. Алхимик буквально воспарил от восторга.

— «Заметки о преобразовании тяжелых веществ» меня восхитили, — продолжил магистр. — Каронимо?

— Не врет, — подтвердил Бааламестре. — Мы спорили о твоей работе два дня.

— Но это заметки! — рявкнул магистр. — Где продолжение? Где развитие идей? Ты хоть представляешь, куда мог забраться?

— Э-э…

— Ты обязан продолжить, потому что, несмотря на достоинства, статья сырая…

— Сырая? Не может быть! Но если доброму синьору не нравится, мы можем заменить блюдо!

Гатов повернулся и несколько секунд недоуменно таращился на бесшумно подошедшего официанта.

— Что?

— Вы сказали, что рыба сырая, — профессионально улыбнулся тот.

— Парень, мы тебя позовем, — отмахнулся Каронимо и бросил чересчур трудолюбивому служащему серебряную монетку. — А пока иди туда и не мешай.

— Слушаюсь.

Послеобеденное время для ресторанов сонное. «Рыбацкий пирог» начнет заполняться позже, к вечеру, пока же Гатов, Бааламестре, Мерса и четыре телохранителя, что обосновались в двух столиках к выходу, были единственными посетителями огромного зала, и скучающие официанты молниеносно исполняли пожелания гостей. И даже слегка перегибали палку.

— Так вот, — пробормотал магистр, с трудом возвращаясь к теме, — статья сырая, но потенциал виден. Когда продолжишь?

— Я работал над «Заметками» полтора года.

— А я думал, что последние время ты был слишком занят, — хмыкнул Каронимо. — Вы ведь не сидели на месте.

— «Амуш» посетил одиннадцать э-э… миров, — подтвердил Мерса. — Мы организовывали поисковые экспедиции.

— Как же ты успел написать статью?

— Обычные перемещения — рутина, — объяснил алхимик. — На борту у нас порядок, работы мало, вот и появилась возможность вернуться к науке.

— Ты неплохо вернулся.

— Спасибо.

В зал вошли двое полицейских, по всей видимости — завсегдатаи: столик для них накрыли заранее, а подскочивший метрдотель ласково зашелестел насчет «горяченьких закусок». Телохранители среагировали на открывшуюся дверь — повернулись, положив руки на рукоятки дремлющих в кобурах револьверов, но, увидев блюстителей порядка, расслабились.

— Астрологический флот — мелко для тебя, Мерса, — веско произнес магистр. — Не пора ли всерьез заняться серьезной наукой? Вместе с нами?

— Э-э… Вам нужен секретарь?

— На равных, Мерса, на равных. Нам нужен алхимик, которого раздражает слово «невозможно». И нам с Каронимо кажется, что это ты.

— Определенно ты, — подтвердил Бааламестре. — Чтоб меня пинком через колено!

Заманчиво? Нет, это не то слово, которым можно описать выпадающий раз в жизни шанс. Работать с таким гением, как Гатов, — мечта любого настоящего ученого. Павел ходит по самому краю изведанного и постоянно заглядывает за этот край. Ему интересно. И под его пытливым взором каменная стена, скрывающая от нас непознанное, превращается в занавес. Откинь его — и откроются удивительные горизонты. Павел откидывает. Павел впереди всех. Павел терпеть не может слово «невозможно»!