«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
Он представил себе, как вызовет Черепанова и скажет: «Я ценю вашу отвагу, готовность грудью закрыть амбразуру, но, поверьте, мне спокойней работать с людьми, от которых я вправе ждать честного и открытого противоборства!» На что Черепанов ему ответит: «Да полно вам, Дмитрий Николаевич, вы-то как раз и не вправе ждать открытого противоборства. Признайтесь, вы пережидали, отсиживались во втором эшелоне, говорили себе: вот когда меня утвердят, посадят в кресло, тогда… А пока — зачем дразнить гусей? Гражданское мужество нынче дорого стоит. Карпов, помните, как обтекаемо выразился: «Трибуна рабочего — это
И что я ему отвечу?
А Гусев? Он ведь тоже чуть не врукопашную сражался за свою идею, но в том-то и суть, что врукопашную. На все был готов, чтобы ему не мешали работать над коляской. Никто мешать не собирался? Вбил себе в голову? Пусть так. Но раз такое вообще могло ему представиться, значит, это не столь уж и невероятно…
Зина принесла скопившуюся за последние дни почту. Он бегло пролистал бумаги, потом взгляд его остановился на бланке с грифом Госплана. Это была копия официального ответа на статью Можаева. Балакирев прочитал. Обыкновенная справка, не более. Таких он читал сотни, особенно когда работал в патентном бюро. Пора бы привыкнуть. Но сейчас ему стало стыдно. Как будто он сам сочинил и подписал этот документ, удостоверяющий его личную несостоятельность, неспособность решить проблему, которую и проблемой-то называть неприлично.
— Вызовите Гусева, — сказал он секретарше.
— Так ведь к двенадцати…
— Вызывайте!
Он еще ничего не решил, но сейчас был тот самый случай, когда надо было решать. Не врукопашную, не с черного хода, а с трибуны, с которой позволено и должно говорить всем…
Гусев сел напротив.
— У меня через полчаса стендовые испытания, — сказал он.
— Мы уложимся, Владимир Васильевич… Третьего дня в Москве я рассказал приятелю, как вы решали снабженческие проблемы. Посмешней старался рассказать, а он даже не улыбнулся. Он сказал: «Неужели у вас так плохо?» Вот и я тоже спрашиваю: очень плохо, да?
— Как раз третьего дня я тоже встретился со своим товарищем, — после паузы сказал Гусев. — Он просил меня дать ему рекомендацию в партию. Я отказался, потому что не имею морального права. Я один из виновников того, что у нас укоренилось убеждение, будто мнение большинства — всегда истина, даже если это большинство потому лишь поддакивает, что ему все равно; укоренилась боязнь, что нас кто-то, где-то не так поймет. Но ведь эти «кто-то» и «где-то» — это мы сами! Моя личная вина в том, что я старался бороться против отдельных людей, считая, что они — главное зло, лез на рожон, а надо не чертополох по стебельку выдергивать, а поле перепахать, чтобы на нем вообще не могли расти сорняки! — Он посмотрел на часы. — Дмитрий Николаевич, это разговор не на полчаса. Вы ведь меня не за этим позвали?
— И за этим тоже. Но главное — вот. — Он протянул ему ответ Госплана. — Посмотрите там, где я галочкой отметил.
— «Выпускаемые в стране кресла-коляски, — стал вслух читать Гусев, — в настоящее время весьма несовершенны. В связи с этим намечено организовать производство средств передвижения для инвалидов по лицензии одной из ведущих фирм в количестве…»
Гусев отложил бумагу.
— Все ясно. Купили лицензию, никаких
— Вы дальше читайте, там самое главное.
— «Коляски, на которых можно передвигаться по лестницам и которые столь необходимы сейчас в городах, по-прежнему выпускаться не будут за отсутствием технологически приемлемой модели»… Вот именно — за отсутствием! Чего суетиться? Через несколько лет снова купим, валюты куры не клюют. — Он посмотрел на Балакирева. — Вы это называете самым главным?
— Это самое.
— Видимо, я тупица. Я считаю это откровенным признанием того, что большинство наших конструкторов даром едят хлеб. Если, конечно, они не стесняются себя так называть.
— Вы не стесняетесь?
— Ни в коей мере! — вызывающе сказал Гусев.
— Потому я вас и пригласил. Было бы очень вовремя напомнить некоторым товарищам, — он отодвинул от себя госплановскую бумагу, — что мы умеем не только щи лаптями хлебать, мы еще кое-что умеем… Вы не слышите в моем голосе интонаций инженера Гусева?
— Дмитрий Николаевич, конкретней.
— Куда уж конкретней. Я ведь сказал: самое главное — это то, что отсутствует технологически приемлемая модель. А если она вдруг появится? Что тогда будут делать те, кто обязан делать, а не отписываться?
Гусев недоверчиво хмыкнул.
— На живца ловите?
— Да хоть на блесну. На что поймаю… Беретесь?
— Хм… Это что-то новое. Вам захотелось мороки хлебнуть? По ступенькам, знаете, много сложней, чем по асфальту.
— Владимир Васильевич, давайте не отвлекаться. Вы сможете в течение трех месяцев разработать конструкцию хотя бы в принципе?
Гусев помолчал. Оборот неожиданный. Все полетело кувырком за один миг, в то же время… Заманчиво!
— Я должен подумать.
— Сколько вы будете думать?
— Загорелось, что ли? — рассмеялся Гусев. — Теперь я начну капризничать.
Но Балакирев шутку не поддержал.
— Когда вы мне ответите?
— Через неделю.
— Прекрасно. В среду, в это же время жду вас. Кстати, сможем побеседовать подробней…
36
Черепанов сидел на подоконнике, куда его загнала Наташа: пользуясь отгулом, она затеяла у брата генеральную уборку. Паркет был навощен, ходить по нему, пока не высохнет, и думать нечего, так что сиди, Сергей, и не рыпайся. Потом возьмешь полотер и будешь елозить по всей квартире. Во перспектива?!
— А Оля где? — спросил он. — Могла бы ее тоже запрячь.
— Ушла кораблики пускать.
— Чего?
— Кораблики, говорю, ушла пускать. Ну и что? Я до пятнадцати лет в куклы играла… Они какие-то модели испытывают с этим… Как его?
— С Липягиным?
— Ага, — кивнула Наташа, подумав, что не такая уж это редкая фамилия. — Павел Петрович, кстати, рассказывал, что ты себя в порядочном обществе вести не умеешь.
— Не умею! Бонтон, понимаешь, развели. Ксения Борисовна хоть и реликт, но симпатичный, а ее дочка — индюшка! Оля, к тому же, истерику мне закатила, так и не пойму за что. Проходимец сотворил себе легенду и теперь дивиденды с нее получает, купоны стрижет, а мы умиляться должны.