«Карьера» Русанова. Суть дела

Васильев Юрий Вячеславович

Теперь ей надо ехать к этому Русанову. Писать о нем… Ну, это мы еще посмотрим. Повидала она всяких дежурных передовиков, зачинателей шума… Хотя у Княжанского всегда интересные люди. Откуда они там берутся?

Княжанского Маша знала хорошо, и поэтому, когда он сказал, что Геннадий Русанов — «это, поймите, человек», она подумала, что приехала, может быть, не зря.

Герасим говорил:

— Во-первых, я вам скажу так: сколько ни ездил, а ездил я немало, сами знаете, такого шофера не видел. Классный шофер. Редкий.

Талант ему дан от бога. Ну, этим нас не убьешь… Человек хороший! Вникните! У меня пацанок полный дом, и все у него на шее висят… Водки не пьет. И даже… — он огляделся, — не ругается. То есть совсем. Вы можете поверить? Я бы не поверил. Но решил, что это воспитание.

«Красота! — сказала себе Маша. — Редкая деталь для очерка, такая редкая, что все равно никто не поверит, и она сама не верит, потому что еще не встречала шофера, который бы не матерился… И никто не замечает, какое это страшное зло! Никто! Пишут о пьяницах — они приносят обществу вред. О тунеядцах. О хулиганах. А если люди в приличных костюмах и с высшим образованием просто матерят друг друга — так это у них такой темперамент… И эта мерзость, эти бездумные плевки в душу находятся чуть ли не под покровительством легенды о крепком, соленом словце!..»

Так, значит, Русанов не ругается? Ну-ну… За это, к сожалению, не дадут и медного гроша. А что он еще умеет, кроме как не ругаться?

— Только вот нервный он очень, — продолжал между тем Княжанский. — И не то что б на людях, нет, на людях он, наоборот, спокойный, а когда один сам по себе, вижу иногда — лицо у него каменное, смурной весь… Может, беда какая? Или характер такой…

— Может быть…

Маша была на базе своим человеком и потому спросила Княжанского напрямик:

— Стоит о нем писать в газете?

— Еще бы! Конечно, стоит.

— Тогда я хотела бы с ребятами поговорить.

— Это проще простого. Кто у нас свободен?.. Давайте начнем с гаража, там сейчас Шувалов возится.

Володя Шувалов сидел в диспетчерской и ругался с кем-то по телефону.

— Ты чего? — спросил Герасим.

— Да вот… — Он бросил трубку. — Шкурники проклятые! Я шофер или профком? За эскизы деньги требуют, а мы теми эскизами, извините за выражение… — Он посмотрел на Машу. — Как вы думаете, шкурники они?

— Не знаю, — рассмеялась Маша. — А кто?

— Художники нашлись. Заказали мы им клуб оформить, чтобы как у людей. Нарисовали они на бумаге… Дребедень! Цветочки всякие, колосики, цаплю зачем-то приплели, луну… А тут Генка приехал. Самые споры шли. Одни одно, другие другое, он тогда подумал, наверное, — ну и горлопаны! Собрал ребят из школы, десятиклассников… Уж не знаю, чем он их купил, только они за неделю такой клуб нам сотворили! Не видели? Фантазия у него — дай бог!.. А эти художники все еще деньги канючат — мы, говорят, работали…

— Володя, — остановил его Герасим. — Мария Ильинична как раз

по этому делу. Насчет Русанова.

— А что? — насторожился Володя. — Ах, писать… Не знаю… Что о нем писать? Парень как парень. Хороший парень. Не трепач. А то ведь знаете, какие есть… — он поудобней уселся на диване. — Есть такие, что не остановишь, до того они патриоты. Подай им тундру, подай им пустыню, на меньшее не согласны… Мы на колесах, мы на чемоданах, мы такие парни — позарез нам нужны трудности… А между прочим, спрашивается — кто у меня в деревне жизнь налаживать будет? Бабка? Кому же еще, если внуки все в капитаны метят?

— Интересно, — сказала Маша. — Вы, насколько я понимаю, против?

— Против чего? Трудностей, что ли? Опять двадцать пять… А у меня под Рязанью их мало? Это знаете, как называется? Встречные перевозки. Точно… С Кубани на Урал едут чугун плавить, а с Урала на Кубань хлеб убирать.

— А вы?

— А я за деньгами приехал. У нас дома, кроме матери, еще четверо сидят. Вот и кручусь, пока не выкручусь.

— Володя, — снова перебил его Герасим, — у нас не о том разговор. Философию твою мы знаем… Ты о Русанове хотел.

— Ничего я о нем не хотел… Напишите так — Шувалов за! И еще — пусть у вас в газете фамилии не перевирают, а то наш сосед развелся, а с кем развелся, не знает — всю фамилию жены перекорежили.

— Ох, Володька, — вздохнул Княжанский. — Хороший ты парень. Все вы хорошие парни, да больно языкастые… Пойдемте, Мария Ильинична, в общежитие.

— Слышишь, Герасим! — крикнул вслед Володя. — Пусть лучше Демин расскажет, как он у Генки машину выцыганил… А тот рассиропился, красная девица.

— О чем он?

— Так, чепуха…

— Семейная тайна? — улыбнулась Маша.

Герасим не ответил и первым вышел из гаража. В общежитии было пусто, только Дронов сидел на кровати и пришивал к гимнастерке воротничок. Он недавно вернулся со сверхсрочной службы и был по-армейски всегда подтянут.

— Приехал Фокин, — сказал он. — Смеется… Генка там казарменное положение объявил, даром что в армии не был. Ребят замордовал, еле живые! По восемь ездок делают…

Он оторвал зубами нитку, полюбовался — ладно ли пришил? — потом добавил:

— Пифагор, говорят, вторую неделю не пьет.

— Не может он столько не пить.

— Значит, может, коли не пьет… Геннадий за ним с палкой ходит.

— Что за Пифагор? — спросила Маша.

— Прозвище такое, — усмехнулся Дронов. — Беда, не человек. Слесарь — золотые руки, пока не приложится, а прикладывается каждый день. И так мы с ним, и эдак — плевать ему на нас… Надо бы и нам на него плюнуть, да больно у Княжанского душа благородная.

— Глупый ты, — сказал Герасим. — Ничего я не благородный, а только что ж нам теперь повесить его, что ли? В колодце утопить? Пропадает мужик, вытаскивать надо.