«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— Вы не подарок, — вздохнул Балакирев. — Ох, не подарок!
— А зачем мне быть подарком?
— Конечно. Вы себя уважаете. Уважаете ведь, правда?
— Пока уважаю.
— Вот! Утром вы встаете жизнерадостный, фыркаете под краном — жизнь прекрасна! У вас чистая совесть, вы принципиальный человек… А Балакирев — бяка! Балакирев не думает о нуждах трудящихся, он выпускает дерьмо с ручкой!
— Зачем же так самокритично? — улыбнулся Гусев. — Для населения мы выпускаем целых пять видов подставок. Так что хозяйки могут весь день переставлять утюги и кастрюли с места
— Можно? — приоткрыл дверь Пряхин. — Покорно прошу извинить. Приютите на полчасика, негде принять пищу.
— Опять стенгазета? — рассмеялся Балакирев.
— Хуже. Прогрессивные формы обслуживания населения. Из ателье нагрянули портнихи, снимают с моих женщин мерки. — Он расположился за столом. — Я ухватил самый конец вашей беседы, но умному, говорили древние, достаточно… Начну с банальной истины. Все наши беды имеют общую первооснову: мы то и дело нарушаем объективные законы, и нарушаем их, как правило, безнаказанно. А теперь ответьте: почему нельзя нарушить закон тяготения? Да потому что расплата наступит неотвратимо! Человек, пренебрегший им, падает, разбивает нос, а то и вообще… Ребенок усваивает это на всю жизнь еще в детстве, и потому доживает до старости, не разбив себе голову.
— Логика в этом есть, — неопределенно сказал Балакирев. — Хотелось бы еще понять, к чему вы клоните.
— К тому, что если бы законы экономики были столь же категоричны, никого бы не пришлось уговаривать работать рентабельно. Нарушил закон — и голый!.. Но это, Дмитрий Николаевич, общие соображения. А конкретно — вот. — Он протянул Балакиреву листок бумаги. — Познакомьтесь. Вчера мне Коля рассказал о письме из газеты, и я решил, что надо посчитать.
— Какой еще Коля? — спросил Калашников.
— Николай Афанасьевич Карпов, директор нашего завода. Мы играли в преферанс, и он мне поведал… Цифры утешительные. Полагаю, преодолев некоторую застенчивость, следует добиваться, чтобы инвалидную коляску включили в план по линии товаров широкого потребления. Прибыль обещает быть ощутимой. Весьма! Не говоря о моральной стороне вопроса.
— А что Коля ответил? — нагло спросил Гусев. — Вы ему показывали?
— Во-первых, я почитаю субординацию, Владимир Васильевич. Во-вторых, Карпов принимает сейчас делегацию из Вьетнама, и соваться к нему со своей арифметикой я счел бестактным.
Балакирев с минуту изучал листок, подсунутый ему Пряхиным.
— То-то и оно, что арифметика… Заманчиво! Ох, Павел Петрович, хорошо живется экономистам. У них — объективные законы, у нас — объективные причины… Коляски-то нет! Нет ее, Павел Петрович, а мы уже денежки считаем и людей готовы облагодетельствовать. — Он повернулся к Гусеву. — На чертежи — две недели. А в натуре, чтобы пощупать?
— Это как с экспериментальным участком договорюсь, тесновато там. Если подвинутся, за месяц уложусь.
— Они подвинутся… Значит так. Принимаю решение. Предварительное. В июле в Хабаровске будет зональная выставка, она же ярмарка, съедется половина Сибири. Можно будет кого-нибудь изловить, заинтересовать, а это уже коммерция. Но чтобы крючок был золотой! Нужен готовый, отлаженный, вылизанный экземпляр,
— Не добавить, а продолжить, вы меня перебили. Гусев обещал подумать о сквозной бригаде, но ему, конечно, некогда, у него загорелось. Мы с Ужакиным на профсоюзной конференции не знали, куда со стыда деваться. Плетемся в хвосте! Собираемся продукцию осваивать, которой и в помине нет, а дело, требующее к себе первоочередного внимания, — в загоне! После этого надеяться, что нас кто-то поддержит, просто глупо. Кому-кому, а тебе, Владимир Васильевич, это должно быть понятно в первую голову — ты не только новую технику внедрять призвав, но и все новое, что рождено творческой инициативой, потому что само по себе ничего не делается, нужен толчок, стимул. Лидер, в конце концов!
«Бревно, — думал Гусев. — Такое бревно, если поперек ляжет, его не обойдешь, не объедешь. Руками, ногами, зубами в тебя вцепится. Он — всесилен, потому что тренирован с детства: еще в пионерах, небось, когда макулатуру собирали, он мог убедить Толстого в утиль сдать, лишь бы его отряд в Артек поехал, а кто против — тому по шее! Загрызет. Не по злобе, не по скудоумию — по привычке…»
— А чего ты, собственно говоря, кипятишься, — неожиданно для себя сказал Гусев. — Можно подумать, я упираюсь. Идея хорошая, жизнеспособная, полностью поддерживаю. Остается найти под нее достойного человека, лидера, как ты говоришь.
— Вы это… серьезно? — спросил Балакирев, и Гусеву почудилось в его тоне недоумение. — Серьезно так считаете?
«А то ты не знаешь, как я считаю, — все еще брыкался про себя Гусев. — Я считаю так же, как и ты, и оба мы будем делать то, что считают правильным другие, те, кому видней…»
— Вполне серьезно. Кому-то надо начать. Думаю, что лучшая кандидатура — Черепанов. Он согласен.
— Он же в санатории! — удивился Калашников.
— Мы с ним говорили перед отъездом. — Гусев почувствовал, что сейчас он готов реорганизовать весь завод, всю отрасль, мобилизовать все мыслимые и немыслимые ресурсы. — Он скоро вернется, и тогда, в более широком кругу, мы все обсудим. Лучшей кандидатуры не найти!..
Гусев с Пряхиным вместе вышли из кабинета.
— За Сережу вы напрасно расписались, — сказал Пряхин. — Не думаю, чтобы он на это пошел.
— Какая разница, — устало проговорил Гусев. — Не Черепанов, так кто-нибудь другой. Не все ли равно…
11
Конец апреля. Снег начинает оседать под взбалмошным весенним солнцем, но еще держится, даже поскрипывает по утрам свежим вафельным скрипом; лыжи, если подобрать мазь, легко скользят по наезженной колее. Отдыхающие щеголяют наимоднейшими свитерами и куртками, а иные, опершись о палки, позируют перед объективом в одних шортах: солнце в эту пору за несколько дней наводит загар не хуже, чем в Гаграх.