Карл Маркс. Человек, изменивший мир. Жизнь. Идеалы. Утопия
Шрифт:
Нападки младогегельянцев на ортодоксальность своего времени начались в сфере религии – гораздо более безопасной области, чем политика. Здесь наследие Гегеля было неоднозначным. Религия, наряду с философией, была для него высшей формой духовной жизни человека. Религия (а под ней Гегель, всю жизнь остававшийся лютеранином, подразумевал протестантское христианство, которое он считал высшей и окончательной формой религии) – это возвращение Абсолютного Духа к самому себе. Содержание религии было таким же, как и у философии, хотя метод ее постижения был иным. Если в философии используются понятия, то в религии – воображение. Неудовлетворительные фантазии давали лишь фрагментарное и неточное знание того, что философия постигала рационально. Но религия может быть связана с философией посредством философии религии, и Гегель считал, что конкретное догматическое содержание религиозного воображения является необходимым этапом в развитии Абсолютного Духа. Философия религии интерпретировала на более высоком уровне как наивную веру, так и критический разум. Таким образом, Гегель отметал мнение рационалистов XVIII века, согласно которому религия неадекватно выполняет то, что под силу только науке: по его мнению, религия (или ее философская интерпретация) удовлетворяет постоянную психологическую потребность человека
Хотя в годы, последовавшие за смертью Гегеля, его школа была единой и верховной в немецких университетах, уже к концу 1830-х годов она начала раскалываться на два крыла по вопросу о религии. Если консервативное крыло школы придерживалось лозунга «реальное есть рациональное» и не видело ничего иррационального в традиционном представлении религии, то радикальное крыло выступало против самоуспокоенности консерваторов с недовольством, означавшим желание разрушить догмы, закрепленные в религиозных представлениях, которые, как теперь говорилось, устарели. Все эти представления должны были оцениваться прогрессивным разумом, а не тем, который, как утверждал Гегель, лишь «закрашивает серое серым» и тем самым просто признает то, что уже существует [19] . Ведь Учитель говорил, что эпоха, постигнутая в мысли, уже опережает свое время, и радикалы сделали вывод, что постижение религии уже изменило даже ее содержание, а форма стала чистым мифом. Эти споры начались после выхода в 1835 году книги Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» (Das Leben Jesu). Не сумев извлечь из евангельских преданий образ исторического Иисуса, Штраус представил эти повествования как простое выражение мессианской идеи, существовавшей в первобытных христианских общинах, как мифы, которые никогда не должны были восприниматься как реальные исторические события. Вполне естественно, что младогегельянская полемика поначалу носила теологический характер: большинство представителей гегельянской школы интересовались прежде всего религией, а позиция прусского правительства делала политику крайне опасной темой для дискуссий. Тем не менее, учитывая установление церкви в Германии и тесную связь между религией и политикой, было неизбежно, что движение религиозной критики быстро превратится в секуляризованное движение политической оппозиции. Именно в качестве члена этого быстро меняющегося движения, центром которого был Берлинский клуб докторов, Карл Маркс впервые начал разрабатывать свои взгляды на философию и общество. По словам одного из членов Клуба докторов, «в этом кругу честолюбивых молодых людей, большинство из которых уже закончили учебу, господствовали идеализм, жажда знаний и либеральный дух, которые еще полностью вдохновляли молодежь того времени. На этих собраниях читались вслух и оценивались сочиненные нами стихи и эссе, но наибольшее внимание мы уделяли гегелевской философии…» [99]. Адольф Рутенберг, один из наиболее близких друзей Маркса в клубе, недавно был уволен с должности учителя географии и теперь зарабатывал на жизнь журналистикой; Карл Кёппен, учитель истории, впоследствии стал признанным экспертом по происхождению буддизма. В 1840 году Кёппен издал книгу «Фридрих Великий и его противники», посвятив ее Марксу. В ней он восхвалял Фридриха и принципы Просвещения [100]. Ведущей фигурой в клубе был Бруно Бауэр, читавший лекции по теологии в университете с 1834 года и ставший близким другом Маркса на ближайшие четыре года [101]. Один из современников описывал его следующим образом: «Его заостренный нос смело выступает вперед, лоб высокий и куполообразный, рот изящно очерчен; фигура почти наполеоновская. Это человек очень решительный, под холодной наружностью которого пылает огонь. Он не потерпит никакого противодействия и скорее станет мучеником за свои убеждения» [102]. Особой сферой деятельности Бауэра являлась критика Нового Завета, в которую он внес большой вклад.
19
Согласно Гегелю, философия не только признает существование, но и осмысляет его. Более полная цитата: «Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее».
Сам Маркс, судя по всему, был яркой и заметной фигурой в клубе. Эдгар Бауэр (брат Бруно) дал следующее описание Маркса в сатирическом стихотворении:
Но кто это идет, порывистый такой?То мрачный вид из Трира, сорванный с цепей.Он твердым шагом по земле ступаетИ в ярости возносит руки к небу.Будто бы хочет ухватить небесный свод,Чтобы тотчас на землю опустить.Он в ярости грозит железным кулаком,Так, словно сонм чертей вцепился ему в гриву [103].Кёппен называл своего друга «настоящим арсеналом мыслей, настоящей фабрикой идей» и отмечал, что «Христианское государство» Бруно Бауэра – первая непосредственно политическая статья младогегельянцев – во многом строилось на идеях Маркса [104]. Тем временем его образ жизни, который соответствовал богемным привычкам Клуба докторов, привел к тому, что Маркс все больше и больше отдалялся от своей семьи. В то время как его мать лишь советовала ему быть умеренным в потреблении вина, кофе и перца, длинная «исповедь» в ноябре 1837 года вызвала весьма резкую отповедь со стороны его отца:
«Увы, твое поведение сводится к беспорядочному блужданию при мрачном свете ламп по всем областям знаний, по затхлым традициям; вырождение в робе ученого и с нечесаными волосами сменилось вырождением с пивным бокалом. А еще уклончивая необщительность, отказ от всех условностей и даже от уважения к отцу. Твое общение с миром ограничивается убогой каморкой, где, возможно, лежат брошенные в беспорядке любовные письма Женни и пропитанные слезами советы отца <…> И неужели ты думаешь, что здесь, в этой мастерской бессмысленного и бесцельного обучения, могут вызреть плоды, которые принесут счастье тебе и твоему любимому человеку?.. Как если бы мы были все из золота,
На самом деле в итоговом отчете об университетской карьере Маркса говорилось, что он «несколько раз судился за долги», а за пять лет пребывания в университете сменил адрес не менее десяти раз.
Его связь с семьей еще больше ослабла после смерти отца в мае 1838 года. Несмотря на разногласия, Маркс всегда сохранял сильную привязанность к отцу. «Он никогда не уставал говорить о нем, – писала Элеонора, – и всегда носил с собой его старый дагеротип. Но он никогда не показывал фотографию незнакомым людям, потому что, по его словам, она была так не похожа на оригинал» [106]. После смерти Маркса Энгельс положил эту фотографию ему в гроб. Смерть Генриха Маркса, естественно, значительно сократила доходы семьи Маркс. Это также привело к увеличению трудностей в отношениях с семьей фон Вестфален, некоторые из них, похоже, стали выказывать пренебрежение Генриетте Маркс [107]. В то же время интересы Маркса начали определенно смещаться от юриспруденции к философии. Хотя в своем письме от ноября 1837 года он писал отцу о возможности стать помощником судьи, теперь он все больше и больше стал избегать формальных занятий в университете. Эдуард Ганс умер в 1839 году, и за три последних года пребывания в Берлине Маркс посетил только два курса: один по пророку Исаие, который читал Бруно Бауэр, и другой по пьесам Еврипида. Маркс полностью отказался от написания стихов, и, когда в 1839 году он захотел представить Женни больше стихов, он очень благоразумно скопировал некоторые из двух недавно появившихся антологий.
С уменьшением поддержки со стороны семьи выбор карьеры становился все более насущным, и ученый мир, казалось, предлагал самые реальные перспективы. «Было бы глупо, – писал ему Бруно Бауэр, – если бы вы посвятили себя практической карьере. Теория сейчас является самой сильной практикой, и мы совершенно не в состоянии предсказать, в какой степени она станет практикой» [108]. В начале 1839 года Маркс решил начать работу над докторской диссертацией с целью получить университетскую должность преподавателя философии – предпочтительно в Бонне, куда Бауэр, все больше подвергавшийся нападкам за свои радикальные взгляды, был переведен Министерством образования. На протяжении 1839 и начала 1840 года Маркс был занят чтением и делал выписки для использования в своей диссертации. Этим заметкам он дал общее название «Эпикурейская философия». В то же время он читал Гегеля, Аристотеля, Лейбница, Юма и Канта, и его предварительные заметки были очень обширны, они касались таких тем, как отношения между эпикурейством и стоицизмом, понятие мудреца в греческой философии, взгляды Сократа и Платона на религию и перспективы послегегелевской философии.
На выбор темы Маркса повлиял общий интерес младогегельянцев (в частности, Бауэра и Кёппена) к греческой философии после Аристотеля. Этот интерес был вызван двумя причинами: во-первых, после «тотальной философии» Гегеля младогегельянцы чувствовали себя в том же положении, что и греки после Аристотеля; во-вторых, они считали, что философия после Аристотеля содержит основные элементы современной мысли: она заложила философские основы Римской империи, оказала глубокое влияние на раннехристианскую мораль, а также содержала рационалистические черты Просвещения XVIII века. Маркс в философии стоиков, скептиков и эпикурейцев видел «прототипы римского разума, форму, в которой Греция переселилась в Рим» [109]. Они были «такими мощными и непреходящими существами, столь исполненными характера, что даже современный мир должен предоставить им полное духовное гражданство» [110]. «Разве не замечательно, – продолжал Маркс во введении к своей диссертации, – что после философий Платона и Аристотеля, которые простираются до всеобщего характера, появляются новые системы, которые не ссылаются на эти выдающиеся интеллектуальные фигуры, а смотрят назад и обращаются к простейшим школам – в отношении физики к натурфилософам, а в отношении этики к сократической школе?» [111] Одним словом, выбор темы Маркса был призван пролить свет на современную послегегелевскую ситуацию в философии путем рассмотрения параллельного периода в истории греческой философии.
Предварительные заметки Маркса к диссертации были довольно туманны, отчасти потому, что это были только личные заметки, а отчасти потому, что они часто были написаны ярким метафорическим языком, характерным для младогегельянцев, которые ощущали себя живущими в общей атмосфере кризиса и надвигающейся катастрофы. Бруно Бауэр, например, с которым Маркс поддерживал постоянную переписку во время работы над диссертацией, писал в 1840 году: «Наша эпоха становится все более и более ужасной и прекрасной» [112]. Или еще: «Катастрофа будет ужасной и должна стать великой. Я даже сказал бы, что она будет более великой и ужасной, чем та, которая возвестила о появлении христианства на мировой арене» [113]. Наиболее интересным отрывком в записках Маркса был тот, где он рассматривал философский климат, сложившийся после всемирной философии Гегеля. Философия, утверждал он, подошла к поворотному пункту: «Как Прометей, похитивший огонь с неба и начавший возводить дома и обустраивать землю, так и философия, которая настолько развилась, что посягает на мир, обращает себя против мира, который она находит. Так и сейчас гегелевская философия» [114]. Маркс считал, что гегелевская философия в силу своей широты и всеобщности стала нереальной и противоречащей миру, который продолжал быть разделенным. Таким образом, сама философия раскололась: «Деятельность этой философии тоже оказывается разорванной и противоречивой; ее объективная всеобщность переходит в субъективные формы индивидуальных умов, в которых она живет. Обычные арфы будут звучать в руках всякого; арфы Эола – только когда на них обрушивается буря. Но мы не должны позволять вводить себя в заблуждение бурей, которая следует за великой, мировой философией» [115]. «Тот, – продолжал Маркс, – кто не понимает сути этого неизбежного развития, должен отрицать возможность дальнейшего философствования после такой тотальной системы: для такого человека появление Зенона или Эпикура после такого мыслителя, как Аристотель, было бы непостижимо».
Требовалось фундаментальное изменение направления: «В такие времена полуоформившиеся души имеют противоположный взгляд на вещи, чем настоящие вожди. Они считают, что могут возместить свои потери, сократив и разделив свои силы, и заключить мирный договор с реальными потребностями, тогда как Фемистокл, когда Афинам угрожало разрушение, убедил афинян оставить свой город и основать новые Афины на другой стихии, на море» [116].
Далее Маркс говорит, что в такой период перед нами открываются две альтернативы – либо слабо подражать тому, что было раньше, либо предпринять действительно кардинальный переворот: