Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Маркс заверил Энгельса, что он работает, может закончить следующую часть в течение 6 недель, однако он решил подать в суд на «National Zeitung». «Этот иск станет тем колышком, на который мы повесим наш ответ широкой общественности в суде. А потом займемся этим ублюдком Фогтом» {77}.
Маркс принялся рассылать письма своим бывшим коллегам и соратникам, прося дать отзыв на его книгу, теоретический либо политический, однако адресаты вряд ли смогли бы прочитать эти письма, не перепиши их своим аккуратным почерком Женни. К началу февраля стало ясно, что ее придется посвятить в подробности дела Фогта, чтобы просить ее помощи в копировании писем и судебных документов {78}. Позднее Женни описывала начало года как время абсолютно бессонных ночей. Она беспокоилась не только о своем муже, но и о дочерях, которые тоже могут подвергнуться грязной клевете {79}. Словно для того чтобы добавить семье поводов для переживаний, статьи стали появляться не только
Маркс публично объявил, что готовит иск в суд против «National Zeitung» {82}, а в частном письме Энгельсу сообщил, что угрожал «собаке» из «Дейли Телеграф», написавшему этот пасквиль. Маркс требовал от редакции газеты извинений за «очернение человека, чей характер, политическое прошлое, творчество и социальное положение вам не известны — но их нельзя просто игнорировать» {84}. «Дейли Телеграф» ответила на это письмо статьей своего берлинского корреспондента, написанной весьма далеким от извинений тоном: в ней автор утверждал, что Маркс нападает на английскую газету, поскольку никак не может опровергнуть слухи и обвинения против него, циркулирующие в Германии {85}.
Хотя Маркс считал, что пресса имела право оскорблять писателей, политиков, актеров и других публичных деятелей, в данном случае, по его словам, «National Zeitung» выбрала всю клевету из книги Фогта и нанизала ее на одну связку, словно «сухие кости». Газеты, по убеждению Маркса, потворствовали той публике, чьи политические предрассудки заставляли ее верить в худшее. А из-за его долгого отсутствия в политической жизни у означенной публики просто не было оснований, по которым можно было бы судить, правду или ложь пишет Фогт. Маркс писал: «Совершенно независимо от любых политических соображений я обязан — перед своей семьей, перед женой и детьми — довести это дело до суда» {86}.
Во время своего первого всплеска активности, готовя материалы для берлинского адвоката, который согласился защищать его в суде по делу о клевете, Маркс разослал более 50 писем. Он связался со всеми своими давними соратниками по Брюсселю, Берлину, Парижу, Кельну и Лондону, которых судьба уже давно разметала по всему свету. Целью его было описать свою карьеру такой, какой она была в действительности, и опровергнуть обвинения в причастности к «бримстоунской банде» {87}. Если бы появилась необходимость, он готов был даже на то, чтобы вызвать в качестве свидетеля Фердинанда фон Вестфалена, хотя Женни очень не хотела бы обострения семейного скандала {88}.
Сообщив, что его собственный дом превратился в кромешный ад, Маркс переехал на время в Манчестер, где создал — при помощи Энгельса и Люпуса — сокращенную версию Комитета по защите, когда-то работавшего в интересах подсудимых членов Союза коммунистов на процессе в Кельне {89}. Адвокат Маркса слал обнадеживающие письма, а от старых друзей стали приходить ответы, подтверждающие позицию Маркса в этом деле. Маркс говорил одному из своих бывших товарищей: «Я должен считать атаку мистера Фогта истинным благословением — хотя бы только потому, что он сподвиг меня на более тесные контакты с нашими революционными эмигрантскими деятелями» {90}. В Лондоне даже прошли собрания рабочих, на которых люди голосовали за осуждение Фогта и одобрение Маркса {91}. Женни писала, что, даже если бы не получилось ничего иного, эта история помогла Марксу отличить «истинных и верных друзей от предателей. Какая разница между вельможами и простыми честными людьми!» {92}
Некоторых друзей, даже не известных пока Марксу, можно было найти и в России, которая все еще пожинала плоды относительно либеральной политики Александра II. Там начинают продавать «Критику политической экономии», и университетские профессора читают по ней лекции {93}. Женни радостно пишет Марксу: «Россия всегда была для тебя прекрасной трибуной!» {94}
Пребывание в Манчестере благотворно сказалось на них обоих. Вместе с Марксом из дома уехала вечная сердитая буря, то и дело вырывавшаяся из дверей его кабинета на первом этаже: табачный дым, проклятия, расхаживание по комнате и громкое бормотание в ответ на полученные письма. Когда Маркс находился дома, вся домашняя жизнь была подчинена исключительно его интересам и потребностям, от его работы зависело настроение его домашних, состояние Маркса затрагивало их всех. Семья Маркса была типично викторианской: мужчина был Солнцем, вокруг которого вращались планеты — его верные женщины. Это не означало, что они делают это против своей воли — своей миссией они избрали служение Марксу и защиту его идей, — но этот труд был достаточно изнурителен, и потому визиты Маркса к Энгельсу становились чем-то вроде выходных для оставшихся дома женщин. На этот раз его отсутствие они использовали для перестановки в доме. Женни совершенно неожиданно получила деньги от давних
Реконструкция дома была завершена незадолго до шестнадцатилетия Женнихен, 1 мая. Не сохранилось писем с описаниями празднования этого события, но семья, несомненно, устроила праздник, несмотря на запутанную ситуацию с делом Фогта. Семья Маркс всегда пребывала в боевой готовности, являя собой миниатюрную копию окружающего мира, и все значимые этапы ее жизни отмечались, словно национальные праздники. Маркс особенно сильно хотел поздравить свою старшую дочь и не позволил бы никаким неприятностям, как бы велики они ни были, помешать этому. У него со старшей дочерью существовала особая связь; даже будучи совсем юной, она выказывала удивительное для ее лет понимание важности его работы. С глубочайшей признательностью и уважением он наблюдал, как она заботилась о своих сестрах и братьях, когда сам Маркс и Женни не имели сил и возможностей делать это. Без единой жалости она приносила жертвы, удивительные для ребенка, — и это отражалось даже на ее внешности. Она была милой и хорошенькой, легко смеялась и была остроумной, как и ее родители, — но она никогда не выглядела ребенком. В ее темных глазах всегда таилась тревога, и морщинки рано прорезали ее чистый лоб. Она инстинктивно оттягивала на себя невзгоды родителей, чтобы ее младшие сестры могли расти беззаботными и веселыми. Усилия эти были благородны — но стоили ей дорого. С подросткового возраста она страдала заболеваниями дыхательных путей, в результате чего она выросла физически очень слабой.
Маркс говорил, что из всех детей Женнихен больше всего похожа на него {98}. В свои 16 лет она была серьезной и умненькой, совсем не романтичной девочкой. Впрочем, романтики ей хотелось. И хотя она научилась довольствоваться и ценить то, что у нее есть, работая вместе с отцом, в душе Женни хотела чего-то своего и верила, что это «свое» она найдет на сцене. Семья Маркс очень любила театр. По возможности они всегда ходили на пьесы Шекспира, которые шли на сцене Театра Садлерс-Уэлс или в Шордиче, в Восточном Лондоне (они занимали стоячие места, поскольку не могли себе позволить билеты с местами) {99}. Разговоры в семье были щедро пересыпаны цитатами из пьес, однако Женни и Карл не хотели, чтобы дочь становилась актрисой. Для молодой женщины из среднего класса в викторианской Англии, где даже ножки стульев было принято прикрывать из соображений нравственности, актерское ремесло имело саму постыдную репутацию. Тем не менее мать Женнихен признавала талант девушки — ее красивый голос (Женни называла его низким и сладким) и прекрасную дикцию. Женни писала подруге, что ни она, ни Маркс не хотели насильно отвращать Женнихен от сцены, которой она отдала свое сердце, но в действительности беспокоились за ее здоровье. Пользуясь этим, Женнихен тихо начала кампанию по изменению мнения родителей.
Визит Маркса в Манчестер закончился неожиданно и резко, когда Энгельс получил известие, что его отец скончался от брюшного тифа. Энгельс в связи с этим получил разрешение прусского правительства вернуться на родину {100}. Это был его первый визит после бегства из Кельна в 1849 году, и он оставался дома несколько недель, а затем вернулся в Манчестер, чтобы начать переговоры с партнерами о реструктуризации отцовской фирмы {101}. Однако еще до того как все детали были согласованы, Энгельс вступил в права наследства и несказанно удивил Марксов, выслав им сразу 100 фунтов. Маркс назвал это «неожиданным и прекрасным сюрпризом… который вся семья встретила с ликованием» {102}.
Эти деньги, возможно, помогли чуть легче пережить шквал плохих новостей.
Прокурор в Берлине отклонил ходатайство о возбуждении уголовного дела о клевете против редактора «National Zeitung», обосновав это тем, что «данный вопрос не представляет общественной значимости» {103}. Далее, 26 июня Маркс узнал, что уголовное дело против самой газеты было прекращено за «отсутствием состава преступления» {104}, а в конце июля Верховным судом в Берлине была отклонена и его апелляция {105}. И Маркс, и Энгельс знали, что это безнадежно, однако Маркс все равно настоял, чтобы адвокат передал дело в Верховный суд, чтобы узнать, можно ли возбудить гражданский иск {106} — на все это ушла бо2льшая часть денег, подаренных Энгельсом. Одновременно Маркс начал писать полемический памфлет в ответ Фогту.