Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Выслушивая мелодекламации Лассаля несколько недель, Маркс и Женни потеряли наконец терпение и решили доставить себе хоть немного удовольствия, подшучивая над его планами и приводя его этим в ярость: «Он кричал, бушевал, бил себя в грудь — и наконец уверился в мысли, что я слишком «абстрактен», чтобы разбираться в политике» {36}. Женни писала, что Лассаль быстро съехал, как только понял, что никто не испытывает ни малейшей симпатии к его величию {37}. Однако отъезд его без драмы не обошелся. Маркс до конца пытался скрыть от нежеланного гостя истинное положение вещей. В последний день визита Лассаля в дом явился арендодатель и громко заявил, что больше не намерен давать никаких отсрочек и собирается прислать оценщика, чтобы тот выставил на продажу все имущество Марксов, если они немедленно не заплатят за квартиру. В тот же день пришли письма с требованиями уплаты налогов, а также с угрозами
Энгельс искренне сочувствовал своему другу, когда Маркс рассказал эту историю; его собственное положение тоже ухудшалось день ото дня, хотя внимательный взгляд на его ежеквартальные расходы доказывает, что сапоги, по крайней мере, ему закладывать не приходилось. Энгельс сетовал, что ему нужно заплатить 15 фунтов за конюшню для его лошади, 25 фунтов — портному, сапожнику, за рубашки и сигары. Однако самой расходной его статьей оставался Маркс: Энгельс либо высылал ему деньги, либо оплачивал его счета — на сумму в 60 фунтов {39}. Он и сейчас уверил Маркса, что не оставит его в беде.
«Думаю, мы должны помогать друг другу, как только возможно, причем совершенно неважно, кто из нас в какой момент является просителем, а кто — дарителем. Все это может измениться в один момент» {40}.
Энгельс предложил Марксу устроить своего рода «финансовый переворот» — либо получив деньги от своей родни, либо дописав свою книгу, которая, по оценкам Энгельса, могла принести Марксу до 70 фунтов {41}. В то же самое время Энгельс попал в крайне неприятную ситуацию — чтобы достать для Маркса дополнительно 60 фунтов, он использовал имя Лассаля в качестве поручителя за кредит {42}. Эта сделка привела Лассаля в ярость; он либо забыл свое прощальное предложение Марксу, либо Маркс намеренно истолковал его в свою пользу. В любом случае сделка была завершена, и ни Маркса, ни Энгельса не волновало, как чувствует себя при этом Лассаль {43}. С помощью этих денег Маркс заплатил самые срочные долги и в конце августа отправил семью в Рамсгейт. Маркса очень тревожило состояние здоровья Женнихен. Она продолжала терять вес, постоянно кашляла, и это указывало на болезнь более серьезную, чем просто простуда {44}. Маркс писал Энгельсу: «Она — самый совершенный и одаренный ребенок в мире, но здесь она вдвойне несчастна. Прежде всего, по физическим причинам. Во-вторых — из-за наших денежных проблем» {45}.
Пока семья была далеко, Маркс снова отправился в Голландию, но неудачно — Лион Филипс сам уехал в путешествие. Маркс бросился в Трир, чтобы повидаться с матерью. Она, как обычно, помочь не пожелала, и он вернулся еще беднее, чем уезжал, хотя и утешился отчасти свиданием с Нанетт {46}. С ее помощью он мог представить себя таким, каким его видела она: элегантным философом и писателем… вместо затравленного, нищего главы большого семейства, которое он не в состоянии содержать.
Маркс описывал свое состояние как «сидение на пороховой бочке», и когда он вернулся в Лондон в сентябре, то предпринял шаг, на который никогда раньше не решался: пошел устраиваться на работу. Энгельсу Маркс сообщил, что в начале 1863 года начнет работать в офисе железнодорожной компании {47}. Теперь «просителями» были они оба. Желанное окончание войны в США все откладывалось. Сражения, усеявшие американские поля мертвыми и умирающими, чуть не уничтожили и английскую текстильную промышленность. Энгельс сообщал, что к осени 1862 года цены на хлопок выросли в 5 раз. Привыкнув к изобилию дешевого сырья, текстильщики не желали платить за него такие непомерные цены, и поток клиентов резко иссяк {48}. К ноябрю Энгельс объявил, что он «совершенно сломлен» {49}.
Маркса теперь сопровождала Лаура, и он следил за военными новостями по газетам и правительственным документам в Британском музее. Кроме английских, он читал американские газеты (и аболиционистского Севера, и рабовладельческого Юга) в американской кофейне, поскольку, как он объяснял Энгельсу, английская пресса умалчивает о некоторых подробностях в ходе конфликта {51}. По мере чтения росло его восхищение Линкольном, которого Маркс назвал «уникальной фигурой в анналах истории». Маркс говорил, что, невзирая на обтекаемые официальные формулировки, документ Линкольна об освобождении рабов (Маркс
Работу в железнодорожном офисе Маркс не получил — у него был слишком плохой почерк. 60 фунтов, полученные от Энгельса, помогли прожить лето, но наступление нового года сулило новые проблемы с деньгами, прежде всего — с уплатой аренды, которую нужно было внести в январе {54}. В поисках возможных решений Маркс в декабре послал Женни в Париж — поискать «литературных джентльменов» и переговорить с ними относительно его книги, а также встретиться с одним банкиром, которому они когда-то — когда он был беден — одалживали денег. С самого начала поездку Женни омрачали неудачи, которые, по словам Маркса, «можно было бы счесть смешными, не будь они столь трагичны». Корабль, на котором Женни отправилась во Францию, попал в такой сильный шторм, что другой корабль, плывший следом, затонул. Потом, уже в пригороде Парижа, Женни села на поезд, чтобы добраться до дома банкира, — но паровоз сломался настолько серьезно, что поезд простоял 2 часа. Затем перевернулся омнибус, на который она пересела {55}. Когда же она наконец добралась до дома банкира, то выяснила, что за день до этого его хватил обширный удар. Женни уехала из Парижа, достигнув немногого: она пообещала знакомому журналисту, что если следующая часть работы Маркса все-таки выйдет, то будет опубликована и на французском языке. Однако и на этом ее злоключения не закончились. Уже в Лондоне ее кеб столкнулся с другим, постромки перепутались так сильно, что ей пришлось добираться домой пешком, по снегу и мокрой грязи, и двое мальчишек несли ее багаж и свертки с рождественскими подарками, привезенными из путешествия.
Ожидая теплой встречи с семьей после трудной дороги, Женни нашла дом подозрительно темным и тихим. Оказывается, два часа назад сестра Ленхен, Марианна, умерла от обострения ревматизма. Женни писала подруге: «Женни и Лаурахен подошли ко мне, бледные и измученные, а Туссихен я нашла в слезах…. Можете также представить страдания Елены — ведь сестры так любили друг друга» {56}.
Во время сочельника Марианна лежала в гробу в доме Маркса; похоронили ее тремя днями позже {57}. В тот год у них не было ни елки, ни рождественского пудинга, ни венков из омелы. Вместо этого в гостиной дома стоял мрачный гроб. Женни писала: «Весь дом погрузился в скорбь и молчание» {58}.
В жизни Маркса было много случаев, когда он проявил себя как крайне эгоцентричный человек. Даже по отношению к тем, кого он любил больше всего на свете, он порой бывал равнодушен и слеп. В январе 1863 года он повел себя именно так.
7 января от Энгельса пришло короткое письмо, в котором он сообщал, что Мэри Бернс, его сожительница на протяжении 20 лет, женщина, которую он считал своей женой, — умерла.
«Вчера вечером она ушла спать пораньше, а когда спать отправилась Лиззи, то обнаружила, что Мэри мертва. Она умерла тихо и неожиданно. Сердечный приступ или апоплексический удар… Я даже не могу описать, что я чувствую. Бедная девочка любила меня всем сердцем» {59}.
Маркс ответил на следующий день. В первых двух строчках — удивление и сожаление по поводу смерти Мэри, а затем — 31 строчка — о своих финансовых проблемах, если не считать словами сочувствия размышление Маркса о том, что, изливая свои горести, он дает Энгельсу «гомеопатическое средство» от тоски, отвлекая его «от одних бедствий на другие». Или, возможно, Энгельсу следовало утешиться следующей фразой Маркса: «Вместо Мэри следовало бы умереть моей матери — она страдает многими недугами и в любом случае уже прожила свою жизнь? {60}»
Энгельс не отвечал целую неделю, а когда ответил — тон его письма был выдержан в том истинно прусском духе, который приводил в трепет его противников: «Вероятно, ты поймешь, что на этот раз мои собственные несчастья и твое холодное равнодушие к ним не дали мне ответить раньше. Все мои друзья, включая откровенных мещан, которые могли бы меня огорчить, но не удивить подобным отношением, выказали больше сочувствия и дружеских чувств, нежели я мог ожидать. Ты решил, что даже сейчас подходящее время для демонстрации превосходства твоего разума. Так тому и быть!» {61}