Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Габриэл Мэри

Когда Энгельс закончил, зал взорвался. Критики возражали, что с тем же успехом Совет можно было бы перенести на луну. Маркс, как любой хороший политик, заранее рассчитал примерную расстановку голосов по предложению Энгельса, чтобы знать, с каким количеством оно пройдет — и оно прошло, причем с помощью, как ни странно, бакунинцев, которые считали, что перевод Совета в Нью-Йорк как раз и лишит его всякой власти, чего они, собственно, и добивались {37}.

В заключительный день работы конгресса настала очередь Маркса бросать бомбу в его затянувшейся схватке с Бакуниным. С момента приезда в Гаагу он так нервничал, что едва мог спать. В этом нервном, невыспавшемся состоянии, просидев все эти дни без единого слова, Маркс встал и отодвинул свой стул. Зал погрузился в молчание. Маркс описывал, как Бакунин и его последователи тайно работали над развалом Интернационала, а также то, как «личное дело» (угрозы Нечаева и убийство), обсуждавшееся в следственном комитете, но не выносившееся до этого на публичное обсуждение,

доказывало безрассудный характер анархистов. На самом деле, Марксу не было нужды говорить об истории с Нечаевым — ее отголоски и так носились по залу. Все знали, что он имеет в виду {38}.

Маркс был прекрасным оратором в маленькой аудитории, но в большом зале его голос и манера говорить не производили такого впечатления. Он был уже в возрасте и напоминал скорее блестяще эрудированного и несколько эксцентричного профессора; во время речи монокль периодически выпадал из его правого глаза, и ему приходилось прерываться, чтобы вернуть его на место {39}. Однако даже без обычной драматичности и страсти его речь привлекла всеобщее внимание — присутствующие вслушивались в каждое слово. Что еще важнее — аудитория с ним согласилась: Бакунин с товарищами был исключен из Интернационала {40}.

После того, как результаты голосования были оглашены, один испанский анархист, последователь Бакунина, с красным флагом, повязанным вокруг талии, выхватил револьвер и, повернувшись к делегату, зачитавшему результаты голосования, воскликнул: «Этот человек должен быть застрелен!» {41} Его быстро скрутили и разоружили. Маркс не мог и мечтать о лучшей иллюстрации к своей речи против Бакунина.

На этом работа Маркса в Интернационале официально завершилась. Этим вечером он с семьей и несколькими близкими друзьями отправился в Гранд Отель близлежащего городка Шевенинген. Элегантная гостиница напомнила Женни и Карлу Трир. Свет газовых фонарей отражался в водах Северного моря, музыка струнного оркестра плыла по воздуху. Теперь, когда «рабство» в Интернационале закончилось, Маркс мог вернуться к частной мирной жизни — как отец, муж и ученый-теоретик. В эту ночь он вернулся к своим близким, друзьям и знакомым.

Компания обедала, танцевала, ходила купаться. Впрочем, поскольку это все-таки был Маркс — без драм не обошлось: один из группы заплыл слишком далеко, и Энгельс, как хороший солдат, смело бросился другу на помощь {42}.

На следующий день, 8 сентября 1872 года, Маркс произнес свою последнюю публичную речь — возможно, гораздо более важную, чем все, что он говорил на только что закончившемся конгрессе. Она породит бурные дискуссии в следующем веке, расколов последователей Маркса на тех, кто считал его пацифистом по убеждениям, и тех, кто называл его адвокатом революционного насилия. На самом деле, речь Маркса перед делегатами I Интернационала в Амстердаме демонстрировала и то, и другое. Марк подчеркивал, что исторические прецеденты будут диктовать, каким именно образом произойдет революция в той или иной стране, и иного ответа здесь быть не может.

«Рабочий должен со временем захватить в свои руки политическую власть, чтобы установить новую организацию труда; он должен будет ниспровергнуть старую политику, поддерживающую устаревшие институты, если не хочет, подобно первым христианам, пренебрегавшим и отвергавшим политику, лишиться навсегда своего царства на земле. Но мы никогда не утверждали, что добиваться этой цели надо повсюду одинаковыми средствами. Мы знаем, что надо считаться с учреждениями, нравами и традициями различных стран; и мы не отрицаем, что существуют такие страны, как Америка, Англия, и если бы я лучше знал ваши учреждения, то может быть прибавил бы к ним и Голландию, в которых рабочие могут добиться своей цели мирными средствами. Но даже если это так, то мы должны также признать, что в большинстве стран континента рычагом нашей революции должна послужить сила; именно к силе придется на время прибегнуть, для того чтобы окончательно установить господство труда».

Маркс заявляет о своей верности делу борьбы, несмотря на то, что его каждодневное участие в ней сократилось. Две газеты цитируют его слова:

«Нет, я не ухожу из Интернационала, и остаток моей жизни, как и моя прежняя деятельность, будет посвящен торжеству социальных идей, которые, как мы в этом глубоко убеждены, рано или поздно приведут к господству пролетариата во всем мире..» {43} [78]

Выход Маркса из Интернационала и его битва с Бакуниным в итоге прошли достаточно легко. Маркс хорошо подготовился и убедился заранее, что счет будет в его пользу. Помогло ему и отсутствие Бакунина на заседании. Русский заявил, что не приехал на конгресс из-за отсутствия средств {44}, но вполне возможно, он просто понимал, что его соперник не может проиграть: Интернационал был детищем Маркса. В любом случае, этот год был для Бакунина годом неудач, и сил на борьбу у него не осталось {45}. Его друг Нечаев был арестован в Швейцарии и в конечном итоге будет отправлен в Петропавловскую крепость {46}. Его молодая жена Антония завела себе любовника-итальянца и прижила с ним двоих детей — этот союз был практически благословлен самим Бакуниным, потому что сам он не мог оказывать ей того внимания, которого она требовала и заслуживала {47}.

Наконец, и без того громоздкий, Бакунин еще больше растолстел (друзья называли его слоноподобным). Он задыхался от малейшего движения и синел, как покойник, пытаясь надеть сапоги {48}. Через 2 года после Гаагского конгресса он заявил о своем уходе из политики и общественной жизни, сказав: «Отныне я не побеспокою ни одного человека — и прошу, чтобы никто не беспокоил меня». {49} Он полностью обновил гардероб и зажил тихой жизнью добропорядочного швейцарского буржуа. Сам себя он называл «последним из могикан» {50} и говорил, что если бы в живых на свете остались всего три человека, двое из них обязательно захотели бы подчинить себе третьего {51}. Как и его немецкий соперник, Бакунин понял, что пора отступить в сторону.

78

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 18.

9 октября 1872 года, через месяц после Гаагского конгресса, поженились Женнихен и Шарль Лонге — в той самой регистрационной конторе на Сен-Панкрасс, где за четыре года до этого стали мужем и женой Лаура и Поль Лафарг. Они выбрали скромную церемонию отчасти потому, что Женнихен было уже 28, а Шарлю 32 года, отчасти же потому, что свадьбу, о которой они мечтали, пришлось перенести. В семье Маркс их уже считали мужем и женой, еще до того, как это было подтверждено официально.

Чета Лонге сразу переехала из Лондона в Оксфорд, где Шарлю предложили преподавать французский, однако начало их семейной жизни нельзя было считать благоприятным. Имя Лонге значилось в списках Интернационала, опубликованных в прессе, и ученики один за другим вежливо отказывались от его услуг {53}. Они с Женнихен так и не успели насладиться приятными хлопотами медового месяца, потому что сразу же оказались ввергнуты в привычную и слишком хорошо знакомую борьбу за выживание. Семье Женнихен ничего не рассказывала — она была слишком горда и независима, чтобы броситься за помощью к родителям. Однако в ее письмах Марксу проскальзывает тревога, странная для новобрачной. 30 октября она писала: «Мой дорогой Никки — ты не можешь себе представить, как я хочу поскорее увидеться с тобой. Я чувствую себя так, словно нахожусь в разлуке с вами уже целую вечность. Сегодня утром, увидев твое письмо, я не могла не расплакаться». {54}

В другом письме она признается: «В прошлое воскресенье мне ужасно хотелось в Хэмпстед. Дьявол науськивал меня и соблазнял всеми средствами — но совесть, превращающая нас всех в трусов, приказала быть осмотрительной, напомнила, что путешествие в Хэмпстед обойдется в 20 шиллингов, и велела оставаться там, где я есть». {55}

Возможно, Маркс понимал, что у дочери и ее мужа не все в порядке, потому что в ноябре он отправился в Оксфорд. Лонге занимался французским переводом «Капитала», так что визит Маркса не мог вызвать у него подозрений, будто тесть приехал разведать, как живется в браке его дочери {56}. Тем не менее, вскоре после этого, то ли по наущению Маркса, то ли просто поняв, что они не могут позволить себе оставаться в Оксфорде без работы, Лонге и Женнихен решили вернуться в Лондон.

Лафарги тоже были здесь с конца октября — после конгресса они еще ненадолго остались в Голландии, а потом приехали в Вилла Модена. Родители отмечали, что Лаура выглядит гораздо лучше по сравнению с тем, какой они увидели ее в Гааге, однако до полного выздоровления ей было далеко. Лафарги поселились в доме Маркса, и Ленхен с Женни, слишком хорошо знающие, как ухаживать за молодой женщиной, потерявшей своих детей, принялись осторожно, но настойчиво возвращать Лауру к жизни. К середине ноября она настолько восстановилась, что они с Полем решили переехать в отдельную квартиру. Не успели закрыться двери за четой Лафаргов, как на пороге возникла чета Лонге.

Женнихен была расстроена неудачным опытом самостоятельной жизни в Оксфорде, однако вскоре признала, что все равно не могла бы быть счастлива вдали от Лондона. Она говорила Кугельманну: «В Лондоне находится Вилла Модена, и на первом этаже этого дома, в первой же комнате я могу найти моего дорогого Мавра. Я не могу вам описать, как одиноко я чувствую себя вдали от него — и он говорит, что тоже очень скучал, и что в мое отсутствие буквально похоронил себя в своем логове». {57}

7 декабря Энгельс радостно сообщил в письме своему коллеге в Нью-Йорке, что впервые за 4 года Марк был по-настоящему в окружении всей своей семьи {58}. Формально это был верное утверждение, однако до семейной гармонии было далеко. Перед возвращением Женнихен из Оксфорда Тусси написала ей гневное письмо, в котором описывала сцену между Лафаргом, Лаурой и Лиссагарэ, произошедшую в доме Маркса. Лиссагарэ пришел с приятелем, с которым Лафарг обменялся рукопожатием, однако самому Лиссагарэ и Поль, и Лаура только поклонились. Ту же холодность они демонстрировали и на следующий вечер. Пораженная их грубостью, Тусси писала старшей сестре: «Либо Лиссагарэ джентльмен, как и Поль, что он и демонстрирует всем своим поведением — и в таком случае с ним надо обращаться соответственно; либо он не джентльмен, и в таком случае мы не должны иметь с ним дела — одно из двух. Однако недостойное женщины поведение Лауры совершенно неприемлемо». {59}