Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Габриэл Мэри

В том же рапорте говорилось, что дети Маркса действительно очаровательны, и, несмотря на его дикий и неугомонный характер, муж и отец он «нежнейший и добрейший». Однако семейный быт Марксов поверг этого джентльмена в дрожь.

«Маркс живет в одном из самых плохих, а значит — самых дешевых районов Лондона. Он занимает две комнаты… Во всей квартире не найдется ни одного чистого или целого предмета обстановки. Все разломано, поцарапано, разорвано, на всем лежит полудюймовый слой пыли, и повсюду царит страшный беспорядок. Посередине гостиной стоит огромный старомодный стол, покрытый клеенкой, а на нем лежат вперемешку рукописи Маркса, книги, газеты, детские игрушки, какие-то тряпки и шитье его жены; чашки с отбитыми ручками, ножи, вилки, лампа, чернильница, голландские глиняные трубки, горки табачного пепла. Одним словом, все вверх дном и все на одном-единственном столе, вперемешку… Сесть где-нибудь — непростая и довольно опасная затея. Здесь есть стул на трех ножках; на другом дети играют в поваров —

у него, кажется, ножек четыре. Если вы гость, то вам его и предложат, но будьте осторожны — следы работы «поварят» с него до конца не стерты, так что вы рискуете брюками…»

К слову сказать, ничто из описанного, кажется, совершенно не смущало ни Маркса, ни Женни.

«В конце концов начинается оживленный и приятный разговор — отчасти для того, чтобы загладить неловкость первого впечатления, — и это странным образом уменьшает чувство дискомфорта. В итоге вы настолько привыкаете к этой компании, что находите буквально все интересным и оригинальным. Это — истинная картина семейной жизни руководителя коммунистов Карла Маркса» {24}.

Начиная с 1853 года, после скандалов в эмигрантской среде, после суда в Кельне, после смерти двоих детей и рождения третьего ребенка, которого он не мог признать, Маркс временно отложил в сторону свои экономические исследования, свернул участие в политической жизни и стал тихим наблюдателем. Он был журналистом, корреспондентом нью-йоркской газеты, делающим то, что и должен был делать обычный муж и отец XIX века: он содержал свою семью. И хотя ничто не указывает на то, что он делал это хорошо (поскольку семья хронически сидела в долгах), ничто также не свидетельствует об обратном. Маркс-революционер ушел в отпуск, наблюдая и документируя окружающую его жизнь, но больше не стараясь изменить ее. Подпись Маркса часто появляется на первых страницах самой популярной в то время американской ежедневной газеты. Его работы запрещали и подвергали нещадной цензуре, когда он писал дома и на родном языке, однако в атмосфере шумных и оживленных политических дебатов и свободы прессы в Америке середины XIX века Маркс быстро нашел свою аудиторию. Многие читатели либеральной «Трибьюн» согласились бы с тем, как Маркс критиковал политическое и социальное неравенство в Европе, а также с его откровенными статьями, направленными против рабства и смертной казни. Редакторы часто использовали цитаты из Маркса в качестве заголовков или предваряли ими статьи в редакционной колонке, задавая тон обсуждений на целый день. Маркс искусно вплетал полемику в некоторые свои репортажи, в частности когда довольно цинично высмеивал героев борьбы за независимость, вроде Кошута или Мадзини; иногда он жаловался, что его просят сбавить тон. Однако после одного довольно спорного репортажа «Трибьюн» поместила под ним слова одобрения своему лондонскому корреспонденту: «Мистер Маркс имеет свое устоявшееся мнение по многим вопросам, в некоторых из них мы с ним далеки от согласия, однако должны заметить, что тот, кто не читает его заметки, пренебрегает одним из самых мощных и поучительных источников информации о самых главных вопросах текущей европейской политики» {25}.

Маркс и Энгельс оба понимали, что этот период — всего лишь недолгие каникулы, краткий отдых от активной политики. Энгельс даже представлял, что в будущем они вернутся домой, в Германию, будут работать над созданием и пополнением новой партии и обязательно — это была их общая постоянная мечта — будут издавать газету {26}. Он верил, что, когда партия Маркса в следующий раз выйдет на международную арену, она будет в гораздо более сильной позиции; отчасти потому, что масса прихлебателей революционного движения покинули Европу и перебрались в Америку, но также и потому, что новое поколение узнает все о партии уже после неправедного кельнского суда. В конце концов он пришел к выводу, что в изгнании они только возмужали. В письме от 12 апреля 1853 года Вейдемейеру Энгельс заглядывает в будущее и описывает то, что представляется ему самым главным.

«Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы — надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу…» {27} [47]

47

Русский перевод дан

по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 28.

Письмо Энгельса можно рассматривать как пророческое описание вопиющих эксцессов коммунистического XX века. Однако когда он писал его, в середине века девятнадцатого, основатели будущего движения еще не написали свои работы, в которых надеялись отстоять свои идеи, которые послужили бы основой для борьбы в новой эпохе. Маркс и Энгельс были полны решимости сделать это, однако обоих отвлекали от работы насущные проблемы семьи Маркса.

С момента своего прибытия в 1849 году в Лондон Марксы, как и десятки тысяч бедняков этого города, были вынуждены наблюдать ежегодные Рождественские праздники с чувством удивления, печали и сожаления. По всему городу грязные витрины вдруг начинали светиться теплым светом, сияли отполированные стекла, и даже сквозь туман прохожие могли видеть яркие игрушки, ткани и драгоценности, выставленные в них. Сквозь окна домов видны были бальные платья, лайковые перчатки и атласные туфли танцующих — немыслимая роскошь разливала свое сияние над городом, утонувшим в грязи.

Торговые центры и рынки на каждом углу заполнялись мясными тушами, птицей и рыбой. Овощи были сложены в красные, зеленые и белые пирамиды, здесь же лежали горы сочных фруктов и ягод, сладости всех сортов и видов. Суматоха начиналась с раннего утра и продолжалась до глубокой ночи; повсюду сновали телеги и фургоны, обеспечивая свежей провизией магазины и частные дома. Даже ночью цокали копыта по мостовой, и этот мерный перестук становился фоном для праздничного салюта и громкой музыки, звучавших на каждой улице {28}. Игнорировать праздники было невозможно — и все же Марксы, у которых не было денег, были вынуждены делать это. Однако в этом, 1853 году семья решила воплотить хотя бы некоторые свои фантазии в жизнь.

Для Марксов Рождество было светским праздником. В ответ на вопросы детей, откуда они взялись, Маркс рассказывал им историю Христа как сказку о бедном плотнике, которого убили богатые люди. Вообще-то у Маркса никогда не было времени на религию, однако он говорил, что «христианство во многом заслуживает снисхождения, поскольку эта религия учит поклоняться ребенку» {29}.

За неделю до Рождества детей не впускали в переднюю комнату — там взрослые готовили и оформляли подарки. Много лет спустя в письме к Лауре Женнихен вспоминает то Рождество на Дин-стрит: «Я вижу все ясно, как сейчас: ты, Эдгар и я навострили уши, чтобы не пропустить звон колокольчика, которым нас должны были пригласить в комнату, где стояла рождественская ель. Когда этот долгожданный звук раздался, мы были уже вне себя от нетерпения… Ты из робости осталась сзади, а я кинулась вперед с отчаянной смелостью, скрывавшей мою собственную робость. Как прекрасна была наша гостиная, как шикарно выглядела наша старая пыльная мебель, вытертая и отполированная!» {30}

Энгельс и другие друзья семьи пришли, чтобы помочь украсить елку, и принесли детям подарки: кукол, ружья, игрушечную посуду, барабан. Женни вспоминала, что это было первое по-настоящему веселое Рождество в Лондоне {31}. И, как всегда бывало после визитов Энгельса и бурных возлияний, Маркс после праздника заболел. Впрочем, заболела вся семья, особенно сильно — Муш, который, по словам Маркса, метался, бредил и стонал в тяжелейшей горячке. Маркс писал Энгельсу: «Я надеюсь, маленький мужчина скоро поправится» {32}.

Несмотря на надежды Маркса, 1854 год стал годом болезней для всей семьи. Болезнь переходила с одного на другого, но к счастью, как говорит Маркс, не поразила всех одновременно. Дети болели довольно обычными корью и простудой, но Женни и Маркс сильно страдали от более тяжелых приступов {33}. Маркс был начисто выведен из строя на целых три недели ревматизмом и сильнейшим нарывом между носом и верхней губой, из-за которого он не мог ни говорить, ни смеяться. Кроме того, он по-прежнему сильно страдал от печеночных колик — первый приступ он пережил весной 1853 года (и они преследовали его всю оставшуюся жизнь) {34}. По словам Женни, ее муж не мог спать от боли, пока они не прибегли к опиуму и шпанской мушке, целебная мазь из которой, по слухам, была еще и сильным афродизиаком. При сложившихся обстоятельствах Маркс не мог писать, и семейная казна опустела. Женни писала своему доверенному другу в Манчестере: «Карл был чрезвычайно рад, улышав традиционный двойной стук почтальона в дверь. «Вуаля! Фредерик! 2 фунта! Мы спасены!» — воскликнул он» {35}.

Женни заболела вскоре после того, как выздоровел Маркс, и ее болезнь, скорее всего, усугубилась психическим напряжением. Сорокалетняя Женни выяснила, что вновь беременна. Прошло около четырех лет с тех пор, как она носила Франциску, — это был самый долгий период, когда она не была беременна за все время их брака. Возможно, после смерти Фокси и Франциски она предохранялась, а быть может, не восстановилась эмоционально и физически, чтобы согласиться на близость с Марксом после его измены с Ленхен. Как бы там ни было, перспектива рождения еще одного ребенка казалась проклятием. Они едва начали жить чуть лучше, появилась хоть какая-то надежда выжить в Лондоне — но теперь им грозили новые счета от врача, кормилицы, сиделок, а хуже всего было то, что ребенок, рожденный в такой нищете, был почти обречен на недолгую горькую жизнь.