Карт-бланш императрицы
Шрифт:
К концу сентября Салтыков Екатерине наскучил. И если уж совсем быть честной — разочаровал. Не чувствовала она в нем искреннего томления сердца: позовешь — приходит, приласкаешь — счастлив, но как долго может такое продолжаться? В его объятиях она сначала великая княгиня, будущая императрица, а потом уже женщина. Может, потому за его спиной не чувствовала себя в безопасности и спокойствии. Чем дальше заходили их отношения, тем больше Салтыков опасался за себя. Не за нее. Все чаще находил поводы не прийти. Однажды она без пользы прождала четыре часа, сходя с ума от беспокойства и досады. Все чаще он прислушивался к мнению государыни. Да и свидания потеряли прежний пыл: обучив, всему, что знал
При встрече внимательно вглядывалась в совершенное лицо, прислушиваясь к собственным чувствам. Люб или нет? Дорог или уже не нужен? В душе Екатерина не могла простить и того, что сначала Салтыков испросил позволения государыни (а, может, и больше себе позволил), и уж потом пришел к ней в опочивальню. Не попрекала, но и не забывала.
Любовные игры более не приносили успокоения, все чаще Екатерина после них не могла заснуть. Лежа на медвежьих одеялах, терзалась вопросом о своем будущем. Ответа по-прежнему не находила.
Тем временем (не без помощи Салтыкова — будь он неладен, и кто его просил!) Петру Федоровичу была сделана деликатная операция, после которой он быстро оправился и начал с интересом посматривать на тетушкиных и жениных фрейлин. Елизавета тут же призвала племянницу, но та была готова к серьезному разговору. Опустив к полу очи, смиренно поведала, что тяжела и вскорости ожидает появления на свет наследника российского престола.
Впоследствии те дни Екатерина вспоминала с довольной улыбкой. Одним ударом она убила двух зайцев: избавила себя от притязаний мужа и укрепила свои позиции.
Растерявшаяся Елизавета не поверила приятному известию и срочно призвала лейб-медика. Тот провел обследование и подтвердил: великая княгиня беременна.
— Обошла ты меня, лиса — Елизавета старалась привыкнуть к новости, не понимая, радуется или нет. — Скрыла, значит, свои амуры тайные. Поверить не могу, что мне не донесли. И кто счастливец? Салтыков?
Екатерина хитро улыбнулась:
— Негоже у мужней жены спрашивать.
— Ну-ну, — Елизавета нюхнула табаку и от души чихнула. — Твоя правда, матушка, взяла. Ничего тут уже не поделаешь. Петруше сама скажу, а ты до поры до времени из опочивальни не выходи. Схоронись. Он в последнее время какой-то бешеный сделался, совсем стыд потерял. Вчера фрейлину Чернышеву при датском посланнике на обеденный стол завалил. Она визжит, отбивается, а он хохочет, портки расстегивает. Еле скандал замяли и посла успокоили. В их прогнившем королевстве к такому не привыкли. Так что посиди в своей спальне денька два, пока буря не уляжется.
Известие о будущем отцовстве Петр Федорович воспринял на удивление равнодушно, более всего его интересовало состояние здоровья великой государыни. Из чего Екатерина сделала вывод: судьба ее уже предрешена. Как только Петр Федорович займет российский престол, тут же разберется с женой. И никто ей не поможет. Спасение погибающих, дело рук самих погибающих. Впрочем, рано ей пока о том думать — живот растет, и ладно.
Последующие месяцы Екатерина провела за книгами. При дворе появлялась редко, потому о последних сплетнях узнавала последняя. Поговаривали, что Петр Федорович не на шутку увлекся хромоногой и некрасивой сестрой одного из своих камергеров, которую тут же потребовал возвести в ранг фрейлины. Екатерина не отказала: сталкиваться лишний раз с мужем из-за подобных пустяков не хотелось. Новой фрейлины, надо сказать, Екатерина так в глаза и не видела: свои обязанности хромоножка исправно исполняла в спальне Петра Федоровича, чем тот был премного доволен.
Сергея Юрьевича Салтыкова
Положение свое она переносила тяжело, особенно тяжко стало перед самыми родами. Мучили мигрени, тошнота, беспричинный страх. Она почти не спала, вглядываясь в дрожащее пламя свечи. Казалось, с капельками воска уходила и вся ее короткая, несчастливая жизнь. Больше себе Екатерина не принадлежала: ребенок жадно высасывал все соки, оставляя одутловатую оболочку. И это было обиднее и больнее всего. Никому не нужна, никому не желанна, никем не любима. Так зачем жить? Этот вопрос она все чаще видела в глазах императрицы. Елизавета приходила в спальню: без позволения клала руку на огромный живот и слушала, как брыкается ее надежда и будущая опора. Екатерина стискивала зубы, борясь с собой, чтобы не закричать и не высказать все, что накопилось за годы унижений и боли. Рука государыни давила, не давала дышать. Ребенок неуклюже поворачивался, больно ударяя ножкой под самое сердце. И тогда Екатерина особо остро его ненавидела.
В день именин Елизаветы она почувствовала себя совсем плохо. Присела на кушетку, вытянув ноги. Бил озноб и накатывала дурнота, а там, за тяжелыми шторами вспыхивали фейерверки в честь государыни.
— Я только одним глазком, можно? — приставленная к ней девка переминалась у самой двери. Остальные прислужницы давно сбежали посмотреть, а эта почему-то осталась. Из жалости что ли?
— Иди, — махнула рукой. — Только недолго. А я пока посплю.
И действительно забылась тяжелым страшным сном. Черные когти раздирали белый живот, и тянули к себе окровавленного младенца, беззубый ротик раскрывался, как у котенка, беззвучно моля о помощи.
— Не дам! Мой! — Екатерина истошно закричала и проснулась. От боли? Мокроты? Страха? Крови?
Боль нарастала, раздирая неуклюжее тело. Екатерина с трудом приподнялась с кушетки, отметив мокрое пятно на дорогой ткани. Держась за поясницу, позвонила в колокольчик. В ответ — тишина.
— Кто-нибудь! Помогите!
Тишина. И только в отдалении новый взрыв фейерверков и звуки народных гуляний. Скоро из пушки палить будут, тогда кричи, не кричи, все равно не услышат.
Новая схватка. Господи, больно-то как! Сдерживая стон и слезы, Екатерина прилегла, осторожно положив руки на колыхающийся живот. Только не жалеть ни о чем! И в первую очередь, не жалеть себя! Жалость убивает силу. А человек без силы мертв.
Кажется, отпустило.
Вытерла пот со лба и убрала влажные спутанные волосы под чепец. Дыши глубже! Глубже…
Ох!
Боль отрезала от остального мира. Одна. Совсем одна. Как и задумано природой. Девки рассказывали, что в деревнях бабы сами рожают: где настигнет, там и разрешаются от бремени. Хоть в коровнике, хоть в поле, хоть во время гуляний. Кто выживет, то выживет, а кто нет, того бог к себе приберет. Значит, на роду так написано.
— Я выживу! — поклялась она едва слышно, теряя последние силы. А ребенок? Он-то как? В душе боролись два страха — за себя и за него. Победил второй, материнский. Схватки становились все чаще. Что ж, сама справится. Чем она хуже деревенских баб? Главное, чтобы младенец не пострадал. Превозмогая боль, чуть приподнялась на кровати, разведя колени, и начала тужиться, выталкивая долгожданного наследника на белый свет.