Карта и территория (La carte et le territoire)

Уэльбек Мишель

– Про вас я еще писать не начал, – сообщил он по дороге на кухню. – А то, что вы видели, – предисловие к переизданию Жан-Луи Кюртиса* в «Омнибусе». Я должен его срочно сдать. Хотите вина? – Теперь он говорил с преувеличенным оживлением, явно стараясь загладить первоначальную холодность. «Шато Озон» они почти допили. Уэльбек гостеприимно распахнул шкафчик, в котором виднелось штук сорок бутылок.

* Жан-Луи Кюртис (i917_1995) – французский писатель и эссеист.

– Аргентинское или чилийское?

– Чилийское, для разнообразия.

– Кюртиса сегодня совсем забыли. Он написал полтора десятка романов, рассказы, потрясающие пародии… «Франция мне надоела» – лучший, на мой взгляд, сборник литературных пародий: его имитации Сен-Симона и Шатобриана выше всяких похвал; Стендаль с Бальзаком тоже недурны. А что толку, сейчас

никто его не читает. Это несправедливо, Кюртис ведь был неплохим писателем, в меру консервативным, в меру академичным, но он пытался добросовестно делать свою работу, ну, во всяком случае, то, что он считал своей работой. «Карантин», например, замечательная книга, мне кажется. Там есть настоящая ностальгия, горечь от исчезновения традиционной Франции, которая постепенно переходит в современный мир, – читая его, так и видишь те годы; он редко опускается до карикатуры, разве что в описании отдельных леваков-священников. И «Молодожены» – поразительная штука. Кюртис берется ровно за тот же сюжет, что и Перек* в «Вещах», и умудряется выдержать сравнение, не выставив себя на посмешище, а это уже недурно. Конечно, виртуозностью Перека он похвастаться не может, а кто мог в его время? Удивительно, что он стоит горой за молодежь вообще и за коммуны хиппи в частности, которые, насколько я знаю, бродили тогда по всей Европе с рюкзаком за спиной, отвергая так называемое «общество потребления»; впрочем, его собственное неприятие общества потребления ничуть не слабее и, кстати, куда основательнее, что и подтвердилось впоследствии. А Жорж Перек, напротив, приемлет общество потребления, совершенно справедливо считая его единственно возможной перспективой, и его рассуждения о счастье в аэропорту Орли представляются мне весьма убедительными. Жан-Луи Кюртиса, я думаю, совершенно зря записали в реакционеры, это просто хороший, немного печальный писатель, убежденный, что человечество не может измениться – ни в ту, ни в другую сторону. Он был влюблен в Италию, прекрасно сознавая жестокость романского взгляда на мир. Не знаю, почему я вам все это рассказываю, плевать вы хотели на Кюртиса, а напрасно, могли бы полюбопытствовать, в вас я тоже чувствую какую-то ностальгию, но в вашем случае это ностальгия по той эпохе, когда Франция была индустриальной страной, не так ли?

* Жорж Перек (1936-1982) – французский писатель и кинорежиссер.

Он вынул из холодильника чоризо, колбасу и деревенский хлеб.

– Вы правы, – ответил Джед не сразу. – Я всегда любил предметы промышленного производства, мне бы никогда не пришло в голову сфотографировать, например… колбасу. – Он протянул руку к столу, но тут же извинился. – Нет, она очень вкусная, я не про то, ем я ее с удовольствием, а вот фотографировать не тянет. В ней перебор неравномерностей органического происхождения, разнокалиберных жировых прожилок, в общем, ломтик ломтику рознь. Это как-то… обескураживает.

Уэльбек кивнул, раскинув руки, будто собирался впасть в тантрический транс, но на самом деле был просто пьян и пытался таким образом удержать равновесие, скорчившись на кухонной табуретке. Когда он вновь заговорил, в его голосе была мягкость, глубина и какая-то задушевность.

– За всю мою практику потребителя, – сказал он, – мне попалось всего три идеальных товара: ботинки Paraboot Marche, ноутбук Canon Libris со встроенным принтером и куртка с капюшоном Camel Legend. Я их обожаю и готов всю жизнь провести с ними, периодически закупая такие же модели по мере изнашивания предыдущих. Между нами установились оптимальные отношения, сделавшие из меня счастливого потребителя. Я не был так уж счастлив, со всех точек зрения, но хотя бы имел возможность систематически приобретать очередную пару любимых башмаков. Пустячок, а приятно, особенно когда личная жизнь так скудна. Но даже этой примитивной радости меня лишили. Через несколько лет мои обожаемые товары исчезли из магазинов, их просто-напросто сняли с производства, а моя несчастная куртка Camel Legend, наверняка самая красивая куртка, когда-либо видевшая свет, вообще прожила всего один сезон… – Заплакав медленными крупными слезами, писатель подлил себе вина. – Это так жестоко, знаете, чудовищно жестоко. Даже самые мелкотравчатые виды животных тратят на вымирание тысячи, если не миллионы лет, а потребительские товары стираются с лица земли за считанные дни, и второй попытки у них не будет, им остается лишь покорно сносить бессовестный

фашистский диктат маркетологов, которые, видите ли, лучше всех знают, чего хочет потребитель, и, улавливая в настроениях оных потребителей ожидание новизны, обрекают их на безнадежные изнурительные поиски и вечное блуждание между прилавками с постоянно изменяющейся продукцией.

– Понимаю, о чем вы, – вмешался Джед. – Конечно, многие сильно приуныли, когда прекратили, например, производство двухобъективных камер Rolleiflex. Но в таком случае, возможно… Возможно, следует перенести свое доверие и любовь на самые дорогостоящие товары, успевшие стать легендой. Я лично не могу себе представить, что Rolex решит больше не выпускать Oyster Perpetual Day-Date.

– Как вы молоды… ужасно молоды… Rolex поступит точно так же, как все остальные. – Уэльбек схватил три кружка чоризо, положил их на кусочек хлеба и, проглотив все вместе одним махом, подлил себе вина. – Вы сказали, что купили новый фотоаппарат… Покажите-ка мне инструкцию.

Он минут десять изучал руководство по эксплуатации Samsung ZRT-AV2, беспрестанно качая головой, будто каждое слово только подтверждало его худшие опасения.

– Ну да, кто б сомневался, – произнес он наконец, возвращая буклет.
– Хороший продукт, современный продукт, вы можете его полюбить. Но знайте, через год, максимум через два его заменят новым, с так называемыми улучшенными характеристиками. Мы сами тоже продукты – продолжал он, – культурные продукты. По нам тоже ударит моральный износ. Наш механизм функционирует по тому же принципу, правда, нам, как правило, не грозит ни техническое, ни функциональное усовершенствование; остается лишь потребность в новизне как таковой. Но это все пустяки, пустяки… – беспечно добавил он и принялся было нарезать вторую колбасу, как вдруг, застыв с ножом в руке, пропел мощным голосом: – Петь, смеяться и любить! – И широким жестом смахнул со стола бутылку, которая благополучно разбилась, ударившись о плиточный пол.

– Я уберу, – поспешно сказал Джед, вскакивая.

– Да ладно, бросьте, ничего страшного.

– Ну как же, везде осколки, можно порезаться. У вас есть швабра? – Он осмотрелся. Уэльбек кивал, не отвечая. В углу кухни Джед увидел метелку и пластиковый совок.

– Сейчас открою еще одну бутылку… – пообещал писатель. Он встал, пересек кухню, выписывая кренделя между осколками, которые Джед пытался худо-бедно вымести.

– Мы и так уже перебрали… Лично я все снял, что хотел.

– Бросьте, не уйдете же вы сейчас! Праздник только начинается… Петь, смеяться и любить!
– - затянул он снова, опрокинув стакан чилийского. – Фукра Булду! Бистрой! Бистрой! – с убеждением добавил он. Некоторое время назад у прославленного писателя появилась привычка употреблять странные слова, устаревшие или нарочито исковерканные, а то и детские неологизмы на манер капитана Хэддока*. Его немногочисленные друзья, например издатели, прощали ему эту слабость, как прощают почти всё опустившемуся старику с закидонами.

* Капитан Хэддок – персонаж комиксов «Приключения Тинтина».

– Богатая идея мой портрет написать, вот уж…

– А что? – удивился Джед. Он наконец собрал с пола все осколки, ссыпал их в мешок для строительного мусора (у Уэльбека явно других не водилось) и, сев за стол, взял кружок колбасы. – Знаете… – продолжал он, не сдаваясь. – Я твердо намерен написать хорошую картину. Последние десять лет я пытался изображать людей из разных слоев общества, от торговца кониной до гендиректора многонациональной корпорации. Единственную неудачу я потерпел с художником, а именно с Джеффом Кунсом, уж не знаю почему. Да, еще я запорол священника, не понимая, с какой стороны за него взяться, но с Кунсом было хуже, я начал его писать, но вынужден был просто уничтожить картину. Я не хочу застревать на этой неудаче, а вы у меня получитесь, мне кажется. Что-то есть в вашем взгляде – не знаю что именно, – но мне кажется, я смогу это что-то передать…

Внезапно в сознании у Джеда промелькнуло слово страсть, и он перенесся на десять лет назад, в их последние с Ольгой выходные на Троицу. Воскресным вечером они сидели на террасе замка Во-де-Люньи, перед ними расстилался огромный парк, легкий ветерок шевелил кроны деревьев. Смеркалось, погода стояла идеально теплая. Ольга, всецело поглощенная созерцанием паштета из омара в своей тарелке, уже целую минуту не произносила ни слова, а тут, подняв голову, посмотрела ему прямо в глаза и спросила: