Карта и территория (La carte et le territoire)
Шрифт:
– В общих чертах.
– Ну что ж, вы правы: жизнь моя подошла к концу и я разочарован. Ничего из того, на что я надеялся в юности, не сбылось. Случались, конечно, занятные моменты, но неизменно сопряженные с дикими трудностями, вырванные у жизни на пределе сил, ни разу ничто не досталось мне даром, теперь мне все это обрыдло и хочется лишь одного – закончить свои дни без чрезмерных страданий, тяжелой болезни или инвалидности.
– Вы говорите в точности как мой отец, – тихо
сказал Джед.
При слове «отец» Уэльбек подскочил, словно он произнес что-то непристойное, потом его лицо осветила скептическая улыбка, любезная, но лишенная теплоты. Джед проглотил три «макарона» подряд, опрокинул стакан настойки и продолжал.
– Отец… – повторил он, – рассказывал мне об Уильяме Моррисе. Мне интересно, знаете ли вы его работы и что о нем думаете.
– Уильям Моррис… – В голосе Уэльбека снова появились непринужденные
– В кругах художников и архитекторов, где он вращался в молодости, Морриса, видимо, знали, и неплохо.
Уэльбек встал, порылся на полках и минут через пять, не меньше, вытащил тоненькую книжку с пожелтевшей, видавшей виды обложкой, украшенной завитками ар-нуво. Он сел, осторожно переворачивая затвердевшие, покрытые пятнышками страницы, – похоже, ее не открывали годами. – Ну, – сказал он, – здесь в общих чертах выражена его точка зрения. Это его речь на конференции в Эдинбурге в 1889 году: «Вот вкратце наша позиция в искусстве: мы последние представители кустарного ремесла, по которому массовое производство нанесло смертельный удар». В конце жизни он заделался марксистом, но вначале у него были совсем другие, весьма оригинальные взгляды. Встав на точку зрения художника, создающего некое произведение, он пытается приложить ее к миру промышленного и сельскохозяйственного производства. Сегодня нам трудно даже вообразить все богатство политической мысли того времени. Честертон отдал должное Уильяму Моррису в «Возвращении Дон Кихота». Занятный роман, в нем описывается вымышленная революция, произошедшая в результате возвращения к ремеслам и средневековому христианству, – она постепенно охватывает все Британские острова, замещая остальные рабочие движения, социалистическое и марксистское, и приводит к отказу от промышленного производства в пользу ремесленных и сельскохозяйственных общин. Эта невероятная, феерическая книга чем-то напоминает «Отца Брауна». Я думаю, Честертон вложил в нее много личных убеждений. Правда, и Уильям Моррис, судя по тому, что мы о нем знаем, был личностью неординарной.
В камине рухнуло полено, взметнув сноп угольков.
– Надо бы купить противопожарную перегородку… – проворчал Уэльбек и поднес к губам стакан с настойкой.
Джед, не шелохнувшись, все так же пристально смотрел на писателя, в состоянии крайнего нервного напряжения, которое сам не смог бы объяснить. Уэльбек удивленно взглянул на него, и Джед, смутившись, понял, что у него дергается левая рука.
– Простите, – он внезапно расслабился, – у меня сейчас… особый период.
– Жизнь у Уильяма Морриса была не слишком веселая, если исходить из привычных критериев, – продолжал Уэльбек. – Вместе с тем очевидцы в один голос описывают его радостным, оптимистичным и энергичным человеком. Когда ему было двадцать три года, он познакомился с восемнадцатилетней натурщицей Джейн Верден. Два года спустя он на ней женился, сам решил заняться живописью, но позже отказался от этой затеи, не чувствуя в себе достаточных способностей, – живопись он ценил превыше всего. Моррис построил себе дом по собственным чертежам в Аптоне, на берегу Темзы, и сам его декорировал, собираясь жить там с женой и двумя дочками. Его супруга, по отзывам всех, кто с ней был знаком, была настоящей красавицей, но она ему изменяла. У нее был роман с Данте Габриэлем Россетти, главой братства прерафаэлитов. Уильям Моррис восхищался им как художником. В итоге Россетти переехал жить к ним и практически вытеснил его из супружеской постели. Тогда Моррис отправился путешествовать по Исландии, выучил язык и взялся за перевод саг. Вернувшись, он потребовал объяснений; Россетти согласился уехать, но осколки семьи уже было не склеить, и у супругов так больше и не возникло настоящей плотской близости. Будучи к тому времени членом нескольких партий, Моррис ушел из Социал-демократической федерации, слишком умеренной на его вкус, чтобы создать Социалистическую лигу, которая стояла на откровенно прокоммунистических позициях, и до самой смерти своей не щадил себя ради дела коммунизма, безостановочно писал статьи в газеты, выступал на конференциях, митингах…
Уэльбек смолк и печально покачал головой, ласково потрепав по загривку Платона, который заворчал от удовольствия.
– Всю жизнь, – медленно проговорил он, – Моррис боролся с викторианской показной добродетелью, выступал за свободную любовь… Знаете, я терпеть не могу мерзкое утверждение, звучащее, кстати, весьма убедительно, что активная и самоотверженная общественная деятельность, к тому же бескорыстная, – всего лишь сублимация проблем личного характера…
Джед выждал молча целую минуту.
– Думаете, Моррис был утопистом? – спросил он. – Законченным фантазером?
– В каком-то смысле – конечно. Он хотел упразднить школы, считая,
Уэльбек снова замолчал. Свет в комнате начинал меркнуть. Он встал, зажег лампу под абажуром, подкинул дров в огонь и снова сел. Джед все так же внимательно смотрел на него, положив руки на колени, и не произносил ни слова.
– Не знаю, – сказал Уэльбек, – я слишком стар, у меня не осталось ни желания, ни умения подводить итоги, разве что когда речь идет об элементарных вещах. Сохранились, знаете ли, его портреты, нарисованные Берн-Джонсом, на них он то пробует новую смесь растительных красителей, то читает книгу дочкам. Создается впечатление, что этот приземистый мужичок в маленьких очочках, с всклокоченной шевелюрой, красным подвижным лицом и лохматой бородой постоянно крутился как белка в колесе, не теряя при этом благожелательности и душевной простоты. Можно с уверенностью сказать, что в модели общества, предложенной Уильямом Моррисом, не было бы ничего утопического, если бы все люди в мире походили на Уильяма Морриса.
Джед подождал еще немного, хотя ночной мрак уже окутал поля вокруг дома.
– Благодарю вас. – Он наконец поднялся. – Извините, что нарушил ваше уединение, но мне было важно услышать вашу точку зрения. Вы мне очень помогли.
На пороге их до костей пробрал мороз. Слабо поблескивал снег. Черные ветви голых деревьев выделялись на фоне темно-серого неба.
– Гололед, – сказал Уэльбек, – будьте осторожны за рулем. – Он повернулся, чтобы войти в дом, и, неторопливо подняв руку, помахал на прощание.
Джед собирался еще когда-нибудь повидаться с ним, но интуитивно понял, что этого не произойдет, что-то им помешает, возникнут разного рода препоны. Да уж, его социальная жизнь упрощалась на глазах.
По извилистым пустынным департаментальным дорогам Джед медленно, но верно, не превышая скорости 30 км в час, добрался до автострады Аю. Въезжая на развязку, он заметил внизу длиннющую светящуюся вереницу фар и понял, что попадет в бесконечные пробки. Температура воздуха снаружи упала до минус двенадцати, но внутри по-прежнему было плюс девятнадцать, печка работала исправно; к тому же он никуда не спешил.
Включив «Франс-Интер», он напал на передачу, разбирающую по косточкам новости культуры этой недели; ведущие громко прыскали со смеху, их дежурные повизгивания и хохот отличались редкой вульгарностью. По «Франс-Мюзик» давали итальянскую оперу, но напыщенная и вымученная виртуозность быстро утомила его; он выключил радио. Джед, никогда не любивший музыку, любил ее сейчас еще меньше, чем раньше; любопытно, мельком подумал он, что же все-таки побудило его заняться художественным изображением мира или даже просто решить, что художественное изображение мира вообще возможно, мир – это все что угодно, только не повод для творческого импульса, мир представлялся ему абсолютно рациональным устройством, лишенным магии да, впрочем, и особого интереса. Он переключился на «Автостраду FM», они хотя бы сообщали конкретные сведения: у Фонтенбло и Немура произошли дорожные аварии, движение останется замедленным скорее всего до самого Парижа.