Карта любви

Арсеньева Елена

Юлия смотрела на нее молча, прижав руки к груди.

Да неужели вся тоска, и ревность, и горе, и муки сердца, и слезы — все попусту, ни из чего, лишь по злой воле Ванды?! И они с Зигмунтом терзали, отталкивали друг друга — потому же?!

— И ты ему не жена? — с трудом проговорила она.

— Нет, не жена, — преувеличенно-ласково, будто успокаивая ребенка, ответила Ванда. — И тетушку в Кракове он не убивал, потому что и не было у него никакой тетушки в Кракове. И, конечно, не предавал русских. И, разумеется, спал как убитый, пока я прыгала на нем верхом, — так спал, что мне не удалось даже капельки удовольствия от него получить, как я ни старалась!

Увы, он великолепный мужчина… Но мое вино было слишком крепким!

Юлия схватилась за сердце. Ненависть к Ванде была такова, что еще миг — и она бросилась бы к ней, схватила за горло — а там будь что будет! Но, словно свет небесный, снизошло вдруг прозрение: «Да ведь Зигмунт теперь мой, отныне и вовеки, нет между нами никаких призраков!» — и она едва не засмеялась от счастья. Право же, Ванда была из тех, кто поднесет вам яду — и сама же будет бегать за противоядием. Она повержена — стоит ли ее ненавидеть?

Но если так, что же делает Юлия здесь так долго? Надо скорее бежать в село, спросить, где стоит полк Зигмунта, немедля ехать туда… А может быть, каким-то чудом ее ненаглядный супруг еще в Клешеве? «О Боже, сделай так, чтобы я увидела его еще сегодня!» — взмолилась она. Надо спешить… Вот только еще один, последний вопрос: что это Ванду этак разобрало? Откуда вдруг такая великодушная откровенность?

И опять Ванда прочла ее мысли прежде, чем Юлия вымолвила хоть слово.

— Ты, верно, ломаешь себе голову: с чего это я разговорилась? — спросила небрежно. — Ну все-таки мы были подругами, многое пережили вместе, и мне хотелось бы, чтобы ты умерла счастливой.

Мгновение Юлия смотрела на нее, будто оглохнув и ослепнув, потом сердце сильно ударило в горле — раз, и другой, и третий… так медленно и больно!

— Что? — чуть шевельнула она сухими губами. — Что ты?..

— Ты умрешь, — с расстановкою, будто читала приговор, изрекла Ванда, — ибо ты убила моего мужа!

— Еще одного? — не соображая, что говорит, пролепетала Юлия, и черная, злая судорога исказила лицо Ванды:

— Он был у меня один! Тот человек в Кракове — я все рассказала тебе о нем, только называла другое имя, — это был Адам! Мой муж был Адам Коханьский!

Юлия только и могла, что молча глядела на нее.

— Ты, конечно, скажешь: как я могла любить такого негодяя? — ощерилась в ненавидящей усмешке Ванда. — Но ведь и ты думала, что Зигмунт — негодяй, а все же любила его?! Помнишь, как сказала Эльжбета: любить не за что, а вопреки? Вот так я любила Адама! Каков бы он ни был, я любила его! Он был мой муж, но ты убила его, а потому ты умрешь!

— Это ошибка, — раздался в рокочущей тишине спокойный голос. — Адама убил я.

Юлия и Ванда враз повернулись — и замерли.

В дверях стоял Зигмунт.

28

ДАР БОГОВ

Почему-то первым делом Юлия подумала: «Значит, дождь так и не пошел?» Белая сорочка Зигмунта была суха, и волосы не липли к лицу, а сапоги покрыты пылью, а не грязью. И лишь потом она заметила, что муж ее явился не в мундире, а полураздет, и ровная, красивая волна волос надо лбом разлохматилась, и сабля просто заткнута за пояс, без ножен, а самое главное — у левого плеча, там, где еще сегодня утром зияли губы Ванды, теперь была порвана рубашка и покрыта чем-то ржавым… Кровью?!

Юлия только руки к нему протянула — говорить не могла.

Вместо нее заговорила Ванда, нет — пробормотала, запинаясь от недоумения:

— Ты… жив?! Борони Боже!

— «Я трюфели запивал

шампанским — Бог даст, и буду запивать», как сказал поэт, — ответил Зигмунт ровным, по-всегдашнему чуть насмешливым голосом. Внешне он казался спокойным — только глаза выражали еще не утихшую бурю. — Я понимаю, выставили бы против меня два эскадрона, а то двух каких-то наемных убийц, все преимущество которых было во внезапности! Кажется, пример Адама мог бы тебе показать, что меня и безоружного просто так не возьмешь.

— Бич того не може [69] … — прошипела Ванда, как бы не веря глазам своим, и Юлия, взглянувшая на нее, тихо ахнула, увидев, как вдруг изменилось, почернело ее лицо, словно вместо крови желчь текла в ее жилах, а не то — яд. — Как ты нас нашел?!

— Мой маневр — искать и бить! — улыбнулся Зигмунт. — Правда, нынче получилось не как у старика Багратиона: сперва пришлось бить, потом — искать. Твои люди, Ванда, легко развязали языки под страхом смерти. Правда, я не ожидал, что застану здесь свою жену…

69

Не может быть ( польск.).

— А что, она третья лишняя? — усмехнулась Ванда. — Ну так прогони ее, а я оседлаю тебя… как нынче ночью, только теперь, надеюсь, ты сможешь меня порадовать не только красотой твоей, но и мощью.

Мгновенная судорога прошла по лицу Зигмунта.

— Да… Утром я думал, что это во сне я имел дело с одной из зловредных и похотливых кикимор, которые время от времени набрасываются на мужчин, пытаясь утолить свою нечистую похоть! Но я не зря постоял за дверью, прежде чем войти сюда: услышал весь твой монолог. Надо сказать, был он длинноват, однако я рад, что ты все рассказала моей жене, и теперь она перестанет думать, будто вышла замуж за негодяя. Думаю, в твоей искренности можно не сомневаться: предсмертная исповедь всегда искренна.

— Пред-смерт-ная? — с запинкой повторила Ванда. — Почему это — пред…

Она не договорила, и такое беспомощное, жалобное, невинное выражение взошло на ее лице, она так порывисто прижала руки к груди, слезы так безудержно хлынули из ее глаз, что Юлия содрогнулась от боли в сердце, вновь увидев перед собой эти ласковые, отважные глаза Ванды, помогающей ей взобраться на лошадь или вытаскивающей ее из подземелья, где, гогоча, наступал на Жалекачского «золотой гусь»… Но в тот же миг она вспомнила узкий, как лезвие, прищур этих глаз, когда она цеплялась за край плота, а течение водило, утаскивало ее в глубину — и только сокрушенно покачала головой, подавленная зрелищем этого лицемерия… лицедейства! И Зигмунт словно бы повторил вслух ее мысли:

— Я люблю комедию только на сцене. Я видел кровь, меня не тронут слезы.

Ванда провела по лицу скрюченными пальцами, а когда опустила руку, трагическая маска исчезла: циничная улыбка играла на ее румяных устах, но за решеткою ресниц билась тревога.

— Ты можешь хоть наизнанку вывернуться, Ванда, — равнодушно сказал Зигмунт. — Но дело твое гиблое. Гнилое! Твое… и всех мятежников. В настоящее время, как никогда, славно быть подданным России. Сейчас бы самое время призвать сюда Дмитрия Донского, чтобы с трепетом сказать иноплеменным: «Языки, ведайте: велик российский Бог!» — в точности как в той трагедии, дай Бог памяти… да сие неважно! Победа наша, и всегда была наша, и даже ты в этом не можешь сомневаться!