Карта неба

Пальма Феликс Х.

Когда Эмме исполнилось десять лет, Кэтрин, следуя семейной традиции, подарила ей карту неба, как в свое время сделала ее мать. В глубине души она надеялась, что этот рисунок как-то повлияет на дочь и в первую очередь примирит с действительностью, в которой она живет. Вселенная гораздо совершеннее и прекраснее, чем можно судить по окружающему. И вначале это вроде бы сработало, Эмма не только часами восторженно рассматривала карту, как в свое время делали ее мать и бабушка, но также взяла в привычку повсюду носить свиток с собой: клала рядом со столовыми приборами, брала в парк, когда гуляла там с воспитательницей, прятала под подушку каждый вечер… Она вела себя так, будто карта заменяла ей скафандр, который нужно надеть, чтобы воздух стал пригодным для дыхания. Даже настроение у нее немного улучшилось, и хотя улыбка на ее лице по-прежнему была таким же редким гостем, как солнечный день в нью-йоркскую зиму, контакт с бумажным свитком сделал более снисходительным ее взгляд, на что благодарно откликнулись даже розы, которые все эти годы зацветали раньше, чем обычно.

К

сожалению, по мере того как Эмма росла, она начала понимать некоторые разговоры, которые взрослые вели вполголоса и в которых они до сих пор, как она думала, использовали особый язык. Ей только что исполнилось двенадцать, когда она узнала о мошенничестве своего прадеда Локка, автора карты. Это случилось поздно вечером, она спустилась в гостиную из-за мигрени, не дававшей ей спать, и через приоткрытую дверь услышала, как мать напоминала эту историю отцу, сидя у камина, словно рассказывала сказку. Стараясь сдержать участившееся дыхание, девочка слушала, как этот высокий почтенный джентльмен, чей портрет венчал лестницу, обманул всю страну, выдумав, будто на Луне полным-полно единорогов, бобров, бизонов и даже людей-летучих мышей, торжественно бороздящих лунное небо. Когда разговор закончился, Эмма вернулась в свою комнату, со слезами на глазах схватила карту и в последний раз с горечью взглянула на нее, прежде чем похоронить в глубине одного из ящиков. Все оказалось обманом, выдумкой ее прадеда, того самого сурового на вид джентльмена, в чьих глазах Эмма, движимая любовью к нему, потому что он был автором карты, научилась различать насмешливый блеск, который совершенно не вязался с его кажущейся серьезностью. Но теперь она обнаружила, что смеялся-то он над нею, как ранее посмеялся над ее матерью, бабкой и всей страной. Она свернулась клубочком в постели, словно раненая газель. Отныне она не могла ждать от мира ничего, кроме разочарований. Все, что видели вокруг ее глаза, было ужасно тоскливым, грубым, несовершенным, но и там, вдали, тоже не было ничего, что могло бы от всего этого избавить.

Со временем Нью-Йорк стал казаться ей все более грязным и шумным, пропитанным несправедливостью и безобразиями городом. Местное лето было для нее слишком жарким, а суровые зимы — непереносимыми. Она питала отвращение к беднякам, ютившимся в своих тесных каморках, которых ожесточила нищета, но также презирала и представителей собственного класса за то, что они жили, затянутые в корсет строгих и нелепых обычаев. Артисты казались ей людьми, исполненными тщеславия и эгоизма, интеллектуалы — чересчур скучными. У нее не было ни одной подруги, достойной так называться, поскольку ей всегда недоставало терпения, чтобы вести нудные разговоры о платьях, балах и кавалерах, мужчины же представлялись самыми примитивными и управляемыми существами на свете. Ей было скучно сидеть дома и скучно гулять в Центральном парке. Она ненавидела лицемерие, терпеть не могла сладкое и с отвращением надевала корсет. Ничем она не бывала довольна. Собственная жизнь представлялась ей нелепой пантомимой. Говорят, что человек ко всему привыкает, и в этом Эмма не отличалась от других: по мере того как шли годы, она постепенно смирялась с существующим положением вещей и, словно сказочная принцесса в своей высокой башне, жила, ожидая неизвестно чего, то ли невообразимого чуда, которое наконец посадит ростки мечты в ее иссохшейся душе, то ли просто-напросто кого-то, кто заставит ее рассмеяться. Между тем далекая от девичьих невзгод природа брала свое, и красота, которую предвещали черты Эммы в детстве, расцвела полным цветом, так что даже вечно недовольная гримаска на губах девушки не могла ее поколебать. Тем не менее вас не должно удивлять то, что в двадцать один год, возраст, в котором многие сверстницы были уже помолвлены или даже вышли замуж, Эмма еще не встретила человека, способного переубедить ее в том, что Создатель был, по-видимому, изрядно рассеян, когда творил наш мир. Иногда она вспоминала с грустью годы, когда карта неба служила ей утешением, лучиком надежды. Но теперь она не могла уже обращаться к ней, потому что знала, что ее прадед был обманщик. Однако, к своему удивлению, Эмма так и не смогла его возненавидеть. Скорее даже наоборот, с годами она восхищалась им все больше и больше и, когда пропустила это восхищение через сито отроческого пыла, получила ожидаемый результат: она ценила своего прадеда Локка как единственный образец человека, к которому могла что-то испытывать. Отважный, изобретательный, умный, он настолько превосходил остальных людей, что сумел без труда обмануть их, а заодно позабавить себя. Движимая столь свойственным юности романтизмом, Эмма часто воображала себе прадеда и то, как этот серьезный джентльмен весело хохотал всякий раз, когда его очередная безумная статья будоражила общество. И тотчас на ее лице тоже появлялась улыбка, и оно неожиданно приобретало ласковое выражение. Однако, как мы уже сказали, Эмма не знала никого, кто был бы способен на такие же подвиги, как прадед. Проходили годы, ее сердце покрывалось пылью, а карта неба по-прежнему тихо лежала в ящике, вспоминая, как, наверное, могут вспоминать только вещи, о прикосновении дрожащих пальчиков трех девочек, которые некогда исследовали всю ее поверхность в мечтах о чудесных звездных мирах.

Однако в то утро, о котором мы ведем речь, Эмма, разыскивая что-то в своем письменном столе, наткнулась на бумажный свиток, столько раз будивший ее фантазию, когда она была маленькая. Она решила было засунуть его обратно, но вместо этого взяла в руку, глядя на него с глубокой нежностью. Она уже не злилась на прадеда, из-за чего когда-то заперла карту

в ящик, и хотя знала, что это всего лишь никчемный рисунок, он не переставал быть прекрасным, а потому она развязала ленточку и улыбнулась, вспомнив, какое волнение охватывало ее в прошлом, когда она это делала. Она расстелила карту на столе и взглянула на нее со взрослой ностальгией, какую чувствуешь по вещам, делавшим нас счастливыми в детстве, и сожалеешь, что время сделало нас невосприимчивыми к их чарам.

Сама карта — видимо, уже пришла пора описать ее — представляла собой изображение Вселенной, словно бы заключенной в подобие деревянной, украшенной богатой резьбой рамки. Поверхность синего цвета с голубоватыми прожилками больше походила на океан, чем на небо, и в центре ее располагалось солнце в виде растрепанного в нескольких местах клубка, откуда высовывалась огненная бахрома. Вокруг этого золотистого клубка была рассеяна горстка туманностей в форме грибов, небесные тела, источавшие слабые серебряные лучи, и звезды, сделанные, казалось, из крошечных алмазов. В промежутках между этими мирами плавали разноцветные межпланетные шары, в чьих корзинах находились люди, много людей. Космические пассажиры были очень тепло одеты и, как правило, прикрывали рот платками и придерживали руками шляпы, чтобы их ненароком не сорвал порыв космического ветра. Корзины были снабжены маленькими рулями и подзорными трубами, а по бокам, среди небольших баулов и саквояжей, висели многочисленные клетки с мышами, которых путешественники выпускали после приземления на незнакомой планете, чтобы проверить, можно ли дышать в ее атмосфере. Некоторые шары на рисунке удирали во всю прыть от гигантских ос, но в целом там царили мир и гармония, как это было отражено в одной из любимых Эмминых сценок. Она помещалась в нижнем правом углу и изображала пассажиров шара, снявших шляпы, чтобы приветствовать небольшой парад существ из других миров, восседавших на оранжевых цаплях и очень похожих на людей, если не считать остроконечных ушей и длинных раздвоенных хвостов.

Рассматривая карту, она не могла не заметить разницу между волшебными ощущениями, которые в детстве вызывала каждая деталь, и теми, что она испытывала сейчас, ощущениями, пропущенными через фильтр разочарования — а он в ее случае предшествовал фильтру разума. Потому что волшебство ушло из жизни Эммы чересчур резко и несвоевременно, а не исчезало постепенно, с годами, с той плавной естественностью, с какой на землю спускаются сумерки. Хотя на самом деле это и означает вырасти, подумала она, щеголяя своей взрослостью, — заболеть прогрессирующей слепотой, которая все больше и больше мешает нам различить остатки магии, рассеянной по свету и доступной лишь детям да мечтателям.

С грустной улыбкой Эмма скатала карту и снова положила в ящик своего стола. Несмотря на то, что теперь карта была для нее лишь досадной помехой, она не могла избавиться от нее, потому что должна была передать своей дочери, когда та достигнет нужного возраста. Так требовала нелепая семейная традиция. А Эмма дала обет следовать ей, хотя этот акт не имел для нее никакого смысла, да к тому же она была уверена, что у нее никогда не будет потомства, поскольку она ни в кого не влюблена и не влюбится никогда, а потому вряд ли будет оплодотворена мужским семенем, если, конечно, его не занесет к ней ветром, как споры.

XVI

«Сегодня ты в последний раз прислуживаешь в этом доме», — решила про себя Эмма, пока новая камеристка грубо затягивала шнуровку на ее платье. Откуда у тщедушной девицы такая бычья силища? Эмма даже не успела запомнить ее имя, да теперь это и не важно. Как бы ту ни звали, она попросит мать поскорее избавиться от недотепы. Когда служанка закончила одевать Эмму, та поблагодарила ее улыбкой, велела убрать постель и спустилась к завтраку. Мать уже ждала на террасе, где по случаю хорошей погоды был накрыт завтрак. Слабый ветерок, прирученный, словно домашний пес, осторожно играл с занавесками, с украшавшими стол цветами и волосами матери, еще не собранными в классический пучок.

— Я хочу, мама, чтобы ты выгнала эту новую камеристку, — сказала она, едва поздоровавшись.

— Как, опять? Дай ты ей хоть немного привыкнуть. Она пришла к нам с рекомендацией от Кунисов.

— Тем не менее у нее ужасные манеры: чуть не задушила меня, когда затягивала шнуровку! — пожаловалась Эмма, садясь за стол.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — попыталась ее успокоить мать. — Я уверена, что, когда она пообвыкнет…

— Не желаю ее больше видеть! — перебила Эмма.

— Хорошо, дочка, — покорно согласилась мать. — Я рассчитаю Дейзи.

— Дейзи… Эту неотесанную девчонку зовут Дейзи… — пробормотала Эмма и отпила немного апельсинового сока. — Разве такое имя запомнишь?

— Что?

— Ничего, мама.

Пока они завтракали, служанки вносили и показывали Эмме привычный набор подарков, присланных ее поклонниками этим утром: Роберт Каллен подарил ей чудесное изумрудное ожерелье, Гилберт Харди — прекрасную камею из белого перламутра, Айртон Коулман — два билета в театр плюс дюжину пирожных со взбитыми сливками, а Уолтер Мазгров, верный себе, пожелал ей доброго утра букетом диких ирисов. Мать наблюдала за тем, как Эмма равнодушно кивала головой при виде очередного подарка. Все это у нее уже есть, думала она про дочку. Единственный ребенок в одной из самых богатых семей Нью-Йорка, Эмма выросла в окружении такой роскоши, что ее трудно было чем-либо удивить. Это заставляло ее поклонников проявлять максимум изобретательности, но чем угодить девушке, которая жила в особняке, где был собственный танцевальный зал, и попасть туда можно было, миновав множество других богато драпированных залов, буквально набитых произведениями искусства.