Картина с кляксой
Шрифт:
Мама немного растерялась:
– Мы это не проходили.
– А мы проходим, – вздохнул Алешка и протянул ей книгу. – Домашка. Сама посмотри.
– Домашка? – удивился папа. – Это домашняя кошка? – И он на всякий случай осмотрелся.
– Домашка, – перевела мама, – это домашнее задание.
Сейчас я объясню. Наша школа стала теперь гимназией «с эстетическим уклоном». Мы теперь чаще ходим в музеи, чем, например, на стадион. И с самых ранних классов у нас ввели иностранные языки – кому как повезет. Алешке достался английский. И особых успехов он
– Оболенский, – сказала ему перед каникулами их молоденькая учителка, – тебе должно быть стыдно. Ты столько раз был в Англии, но ничему не научился.
Это правда. По-английски наш Алешка знает лишь: «йес», «ноу» и «фейсом об тейбл». Но он не стал оправдываться. Не стал говорить, что в старой доброй Англии он не язык изучал, а изгонял из старинного замка всякие криминальные привидения.
Так или иначе, но он получил на лето «домашку» – книгу сказок на английском языке с наказом прочитать и перевести ее до сентября.
– Смотри, смотри, – сказал Лешка маме, – как собака по-английски лает. У нас «гав-гав», а у них?
– «Боу-воу», – послушно пролаяла мама. А Грета тут же завиляла хвостом. Ей понравился иностранный акцент.
– Полай еще по-английски, – попросил папа. – Что-то слышится родное…
Но тут вдруг дали свет, и мама не стала лаять по-английски, а прогнала нас спать.
– Завтра полаем, – пообещала она. – Все вместе.
– Лех, – спросил я на нашем чердаке, пригревшись под одеялом, – а зачем ты этот разговор затеял? – Я знаю, что Лешка никогда просто так «не подбрасывает дрова в печку».
– Узнаешь, – сонно пробормотал он. – Матрас ты надувал? Плохо надул, завтра поддуешь. До утреннего восхода солнца после вечернего заката, – и засопел по-детски. С английским акцентом.
А утро началось как обычно. Будто ничего еще не случилось.
За рекой, в деревне со смешным названием Пеньки, заголосили местные петухи. Зарычал трактор дяди Юры. Защелкал клювом аист на заброшенной водокачке. Весело залаял под окном сторожевой овчар Грей. Значит, они с дядей Кузей сдали свой ночной пост по охране краеведческого музея в соседнем поселке; дядя Кузя лег спать, а Грей примчался к нашей Грете, он хорошо в музее выспался.
Грей прибегает под наши окна с первым лучом солнца на небосклоне дачных участков. У него с Гретой трогательная дружба. Грей ничего для нее не жалеет. И каждое утро приносит ей все свои любимые игрушки: дырявый мячик, пластиковую бутылку из-под воды, чей-то ботинок и звонкую крышку от кастрюли.
На его веселый утренний лай наша Грета бухает в дверь тяжелыми лапами и вылетает наружу. И там начинается утренняя разминка. С берез срываются в панике мирные птицы, рыжая мышка стремительно взлетает по стволу и скрывается в скворечнике, рассыпаются во все стороны лягушки, и замирает под полом ежик.
Потом собаки сбегают на старое болото. Это классное место, они нас с Алешкой туда водили. Болото все высохло, только стоят шелестящие камыши, тростник и всякая сухая осока. Это все так шуршит, что просто прелесть
– Ты что? – возмутился на нее Алешка, а Грета помахала ему хвостиком.
Тогда он подобрал подходящий комок земли и зашвырнул его на эту заманчивую полянку. Комок плюхнулся, булькнул и исчез – трясина. Собаки подпрыгнули и злобно гавкнули.
…В общем, утро у нас начинается рано и весело. Поэтому мы с Алешкой сразу скатываемся со своего антресольного потолка, берем удочки и идем на пруд – все равно наши собаки спать уже не дадут.
Но маме они спать не мешают. Мама говорит:
– Мне так прекрасно и спокойно спится, когда они звонко колотят лапами по кастрюльной крышке.
Мы понимаем: хорошо спать под охраной двух дружных здоровенных овчарок. Которые – с любовью к нам и с недоверием к чужим.
В общем, собаки звонко лают, петухи задиристо поют, трактор рычит, мама крепко спит, а мы идем на пруд. День начинается прекрасно: росная трава, птичья звень, ранняя прохлада.
А на пруду, как говорит Алешка, все для нас уже готово. Из-за дальнего леса в своем розовом свете поднимается солнце в чистое синее небо. Кусочек луны торопится скрыться от его лучей. Стремительным пунктиром над гладкой водой пруда мечутся ласточки, иногда касаясь воды и оставляя на ней разбегающиеся круги. Они легонько колеблют отражение береговых берез и чуть покачивают наши поплавки. Над всей округой – хоровой лягушачий квак. Висят над травинками лупоглазые стрекозы. И начинается клев…
Мне иногда кажется, что у нашего Алешки не два, а десять глаз. Не два уха, а восемь ушей. Все видит и все слышит.
– Ди-и-им! Ка-а-кой плавунец! Больше воробья! Ди-и-им! Какая стрекоза! Чуть поплавок не потопила! Дим, ласточка кузнечика в воду уронила, а карась его сразу съел. Дим, какое облако! На белого лебедя похоже. – Я вглядываюсь: ничего общего с белым лебедем, кривуля какая-то. Алешка объясняет: – Это когда он был гадким утенком. – И снова: – Дим, у Петрухиных петух охрип – доорался. Тетя Зина стиральную машину включила – пироги стирает… То есть ковры печет.
Все видит, все слышит и тем не менее выдергивает одного за другим увесистых золотых карасей. Мне за ним не угнаться.
Кстати, Алешка ловит их только на хлеб. Никогда не насадит на крючок ни червяка, ни кузнечика.
– Мне их жалко, – говорит он.
– А карасей тебе не жалко?
– Караси-то съедобные.
Логика. Особая, Лешкина.
…Вскоре утренняя прохлада потихоньку растворяется, солнышко начинает припекать. Клев становится все ленивее и реже. И тут за прудом дед Строганов включает дисковую пилу. Она визжит на всю округу. Караси прячутся на дно, в глубокий ил, ласточки взмывают в небо, смолкают лягушки и петухи.