Карусель
Шрифт:
— Тебе легко рассуждать! — воскликнул он. — У тебя еще куча времени впереди. А у меня есть только сегодня. Позволь мне поехать в Афины, и тогда у меня не останется чувства, будто я так и не увидел всю красоту мира.
— Но подумай, насколько это рискованно.
— Давай наслаждаться настоящим. Какая разница, умру я здесь, в Греции или где-то еще? Позволь мне увидеть Афины, Белла. Ты не представляешь, что это значит для меня. Разве ты не помнишь ту фотографию Акрополя, которая висела у меня в комнате в Теркенбери? Каждое утро, просыпаясь, я смотрел на нее, а вечером она была последним, что я видел, прежде чем задуть свечу. Я уже
В его голосе слышалось такое томление и отчаяние, что Белла, как ни страшилась путешествия, не смогла устоять. Доктор в Неаполе предупредил ее, что в любую минуту может произойти трагедия, и она больше не гнала от себя мысли о том, как разрушительно страшен недуг Герберта. Сам он в зависимости от течения болезни иногда находился в глубочайшей депрессии, а порой, когда выдавался погожий день или он хорошо высыпался, вновь приходил к убеждению, что вскоре окончательно выздоровеет. Он считал, что если сможет избавиться от кашля, раздиравшего грудь, то почувствует себя просто замечательно. Белла испытывала жесточайшие муки, слушая о его уверенных планах на будущее. Он надеялся провести лето в Валломброзе среди зеленых деревьев и, купив путеводитель по Испании, составил маршрут на следующую зиму. С улыбкой и дружескими шутками Белла была вынуждена обсуждать планы, которые, как она знала, целиком и полностью разрушит смерть.
— Два года на юге должны меня исцелить, — однажды заявил Герберт. — А потом мы поселимся в маленьком домике в Кенте, где будем смотреть на луга и желтую кукурузу и заниматься вместе какими-нибудь интересными делами. Я собираюсь написать действительно хорошие стихи, теперь уже не для себя, а для тебя. Не хочу, чтобы ты когда-нибудь подумала, будто напрасно потратила на меня свои силы. Разве не прекрасно было бы прославиться! О, Белла, я надеюсь, когда-нибудь ты сможешь мной гордиться!
— Мне придется зорко следить за тобой, — ответила она со смехом, который показался ей больше похожим на горестные рыдания. — О ветрености поэтов ходит дурная слава, так что ты точно начнешь заигрывать с хорошенькими пастушками.
— О, Белла, Белла! — воскликнул он, внезапно поддавшись сильному чувству. — Жаль, что я недостоин тебя. Рядом с тобой я чувствую себя совершенно жалким и незначительным.
— Уж конечно, — с иронией ответила она, — но это не помешало тебе написать в Пизе сонет о лодыжках крестьянки.
Он засмеялся и покраснел.
— На самом деле ты ведь была не против? Кроме того, именно ты обратила мое внимание на ее походку. Если хочешь, я уничтожу сонет.
Как мальчик, он принимал ее насмешки всерьез и действительно почти боялся, что мог ее разозлить. Она тоже рассмеялась, но смех звучал тихо — его заглушали слезы, душившие ее.
— Мое драгоценное дитя! Когда же ты повзрослеешь!
— Подождите, пока мне станет лучше, а потом уже принимайтесь важничать на свой страх и риск, мадам.
На следующее утро, пока Герберт еще чувствовал себя хорошо, он предложил немедленно отправиться в Бриндизи, откуда они, подождав день, могли отплыть на корабле прямо в Грецию. Белла рассчитывала тянуть с отъездом как можно дольше, представляя, как ему будет тяжело в дороге.
— Говорю тебе, мне станет совсем хорошо, как только я ступлю на греческую землю! — кричал он. — Бессмертные боги сотворят чудо, и я воздвигну храм в их честь.
Он с замиранием сердца смотрел на страну, по которой они мчались, — свежую и залитую весенним солнцем, с широкими зелеными полями, раскинувшимися по обе стороны дороги, на которых паслись стада коров, шерстистых и пугливых. То и дело им на глаза попадались пастухи с винтовками на спине, дикие, и красивые, и обходительные, и наконец — трепещущее море.
— Наконец-то! — воскликнул юноша. — Наконец-то!
На следующий день у Герберта началась лихорадка, и он почувствовал себя плохо, а через день, несмотря на его требования, Белла категорически отказалась ехать дальше. Он мрачно буравил ее взглядом, не скрывая горчайшего разочарования.
— Прекрасно, — произнес он через некоторое время, — но пообещай мне: в следующий раз мы поедем, что бы ни случилось, даже если я буду умирать. Ты должна устроить, чтобы меня отнесли на корабль.
— Клятвенно обещаю, — ответила Белла.
Поразительная сила воли придала ему сил, так что через пару дней он снова был на ногах. Но восторг, который поддерживал его в течение двух недель, полностью исчез, и он был так молчалив, что Белла испугалась, что он не простил задержку, на которой настояла она. Им пришлось провести неделю в Бриндизи — в этом скучном, отвратительном, многолюдном городе — и вместе бродить по его извилистым узким улочкам. Герберту нравилось главным образом ходить в порт, поскольку он любил смотреть на переполненные пассажирами корабли, которые загружались и разгружались, и представлять их долгие странствия по дикой пустыне моря. Еще он любил слонявшихся без дела моряков, смуглых грузчиков в красных поясах, а также уличных мальчишек, весело игравших на пристани. Но жизнь, бурлившая в них, во всех до единого, иногда вызывала у него приступ безудержного отчаяния. Казалось, они обладали возможностью бесконечно наслаждаться всем на свете, и он всем сердцем завидовал самому бедному кочегару, потому что его мускулы были словно железо, а дыхание ничто не стесняло.
Прошла неделя, и в день до отплытия их корабля Герберт ушел один. Белла, зная его привычки, в конце концов сумела найти его: он сидел на маленьком холме, поросшем оливами, и смотрел на море. Он не заметил ее приближения, поскольку его взгляд, напряженный, словно он хотел увидеть желанные берега Греции, был устремлен в голубую эгейскую даль. На его изможденном лице отражались боль и страдание.
— Я рад, что ты пришла, Белла, ты нужна мне.
Она села рядом, и, взяв ее за руку, он снова устремил задумчивый взгляд куда-то вдаль. Рыбацкая лодка с белым парусом странной формы, как прекрасная морская птица, скользила по сияющему зеркалу воды. Небо было пронзительного ярко-голубого цвета, как лазурит, и ни одно облачко не нарушало его безмятежную монотонность.