Кащей и Ягда, или небесные яблоки
Шрифт:
Одна Мокошь среди всех остальных богов даром предвидения владела. Оттого и Перун ее опасался порой. Опасался, что знает Мокошь такое, чего и ему, громовержцу, знать не дано. А только всё ли в грядущем и Мокоши было открыто? Или только Стрибог, при начале мира стоявший, знал и начало его, и конец? Одному ему было видеть дано все верхние звезды, что плавали над землей, и всё неоглядное море — оно называлось Нижним — в котором, будто желток в белке, парила земля. А Мокоши? Ей, быть может, досталось видеть не море, а лужицу только? Не знали,
А ведь и правда: Мокошь, чтобы в грядущее заглянуть, в лужицу — в след от копытца смотрела. Пробежит небесный олень, рассеется звон его колокольчиков, затянется след небесной водой, склонится над следом Мокошь, шепнет сокровенно: «Меси, вода! Неси года!» — да и увидит уже не свое отражение, будущее увидит.
На этот раз Мокоши захотелось заглянуть в грядущее Жара и Ягоды. Узнать, кто из них станет княжить, кому из них посох от Родовита достанется. А только увидела Мокошь не то, о чем у небесной воды спросила. В копытце привиделся ей мальчишка из степняков, подросший, ловко размахивающий мечом — мечом норовящий Жара проткнуть! И вот уже ранящий Жара!
— В грядущее смотришь? — это Перун к ней приблизился и ревниво спросил. — И что же там видишь?
Встала Мокошь с земли, улыбнулась, поправила волосы, чтоб не змеились:
— Дождь вижу! Скоро дождь на земле пойдет!
И рассмеялся Перун:
— А ведь правда! Как в воду глядела! — и руку ей протянул. — А хочешь вместе, жена, прокатимся на колеснице?
— Ты же знаешь, у меня от ее грохота уши болят! — и попятилась. И складки одежд своих расправить решала, и увидела: стали они сурового, темного, будто железного цвета.
Побаивался ее, такую, Перун:
— Ну как знаешь, — сказал. — А мне людей Родовита еще побаловать хочется! — и присвистнул, чтобы кони его уже ждали. И в долину небесной реки широко зашагал.
А Мокошь задумалась, на цветистый пригорок присела. Ей не нравилось будущее из лужицы от копытца! И с пригорка сбежав, смерчем сделалась Мокошь. Оторвалась от небесного сада и над землей понеслась.
3
Снова сидел Кащей на цепи. С тех пор как настиг его в чистом поле Удал, жить Кащею в кузнице определили. И чтобы ел он свой хлеб не зря, велели во всем кузнецу помогать.
В кузнице было жарко, как дома, в степи. И оружие в могучей руке кузнеца тоже, как дома, быстро и ярко сверкало. Только вот цепь на ноге была, будто на звере диком. Мешала, гремела, дальше двери не пускала. То и дело на дверь оглядывался Кащей, Ягду ждал. Еду ему Ягда носила. Хотелось мальчику думать: он не Ягды, он только еды дожидается. И еще ждет того, как весело ему девочка скажет: «Это еда — сыр, это еда — хлеб!»
А Ягда, чтобы просто и весело это сказать, сейчас возле кузницы, на траве сидела и говорила себе, что нельзя ей войти и заплакать, оттого что Кащей — на цепи. Говорила себе: он сам виноват!
На небе опять хорошо, черно, густо тучи сходились. Встала Ягда с земли.
Кащей раздувал мехи. В отблесках пламени волосы были у него по-особенному черны, и глаза по-особенному, как река в жаркий день, синели. И улыбка — он так и вспыхнул улыбкой, только Ягду увидел — была еще белозубей, чем прежде.
— Поклянись, что ты больше не убежишь! — сказала вдруг Ягда и протянула холстину. В холстине был увязаны хлеб и горшок с молоком. — Тогда я опять попрошу за тебя отца.
Кащей взял холстину, глазами у Силы спросил: а поесть можно?
— Поешь, тоже надо! — словами ответил кузнец.
И усевшись на пол, Кащей развязал большой узел. Отпил из горшка, стал жадно ломать хлеб.
— Поклянись, что ты больше не убежишь! — уже с гневом сказала Ягда.
Кащей покачал головой:
— Мой шатиор там! Клянусь! — и ладонью накрыл свой золотой амулет: — Качшей убежишь!
Ярче огня полыхнули у Ягды щеки. Выбежала она из кузницы, от обиды себя не помня. И так вовремя, так хорошо остудил ее с неба сильный и благодатный, с горошину, дождь.
4
Лихо и Коловул играли в «умри-отомри». Великанша сидела над озером, на огромном, треснувшем камне, а у нее за спиной резвился, прыгал, гонялся за толстым своим хвостом Коловул. Но волком он был недолго. Из шерсти, как круглый лесной орех выступает из скорлупы, вдруг проявилось лицо, а из передних лап руки.
— Умри! — грянула в этот миг великанша и обернулась. И зашлась басовитым, грудным смехом. Ничего не видела она в жизни смешнее этого недоволка.
Обиделся, хотел зарычать Коловул, а только ртом зарычишь разве?
— Отомри! — со смехом позволила Лихо.
И Коловул стремительно сделался снова волком. И с рыком бросился к Лихо, куснул ее выше локтя.
— Ты чего? — великанша вскочила, обхватила ручищами Коловулову шею. И вот они уже по траве покатились. То Коловул клыками ее хватал, то Лихо его руками одолевала. И не заметили оба, как смерч принесся на их поляну. И как из смерча Мокошь шагнула. Улышали только:
— Всё забавляетесь?! А у людишек чужак! Сильный, опасный!
Встала Лихо с травы, подол отряхнула:
— Мамочка, о… Какие у тебя сегодня глаза! Будто ты в будущее смотрела!
— Да! — Мокошь крикнула. — Я смотрела!
— И меня научи! Я тоже хочу! — это Лихо заныла.
А Коловул, чтобы мать не трясла его за загривок, сам завертелся волчком и сделался человеком. А голосом еще хриплым, звериным протяжно сказал:
— И что там увидела?
Мокошь выхватила из волос свой гребень, бросила его оземь. И прямо среди травы родник вдруг забил. Склонилась над ним богиня.