Катастрофа
Шрифт:
Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, запонки, флаконы с дорогим одеколоном, да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.
Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом, но, как говорят, факт остается фактом. 10 мая 1936 года он записал в дневник:
«Да, что я наделал за эти 2 года…
Ну а пока что, неспешно ступая по излюбленной Наполеоновой дороге, нашептывал стихи:
Отлив. Душа обнажена. Душа гола, и безобразно Чернеет ил сырого дна.Внизу, в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит хвойный ковер.
Гляжу с холма из-под седых олив На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный, Что льется по стволам, игрив и прихотлив.Эти стихи при его жизни никто не узнает. Записанные на клочках бумаги, они станут дожидаться своего часа. И он придет: на склоне жизни, за несколько месяцев перед своим «освобождением», их опубликует верная памяти мужа Вера Николаевна.
Но пока что стихи давали его измученной душе мгновенное забвенье:
Листвою мелкою, лимонной Засыпан черный путь лесной, Осинник, сизый, обнаженный, В свинцовом небе надо мной.Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Но спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался не только на верхушках высоченных сосен, но и блестел по хвойной золотистой подстилке.
Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал свою связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со вселенной и Его делами казались ничтожными.
И
Его уста жарко выдохнули:
— Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце?
И тут же пришло твердое решение:
— Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг — я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу — в меру сил своих, — как Толстой шелк Богу, как понимал Его волю.
…Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М.С. Кузнецова — знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буябес, швейцарский сыр, бутылки с дорогими французскими винами и отличными русскими водками.
Бунин за столом не выпил ни капли спиртного.
4
С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:
— Вы — наша национальная гордость!
Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.
— Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?
— Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.
Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».
— Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его заданию приходил, я бо-олышущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…
— Второй?
— Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу!
Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.
В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку: «Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:
1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.
2. Книгу Мережковского: «Достоевский и Толстой».
3. «Исповедь» Толстого.
4. «Жизнь Будды» Ольденберга.
Заранее благодарю за исполнение этой просьбы и очень прошу сообщить, сколько я должен буду выслать библиотеке за расходы по пересылке и пр.
ИВ. БУНИН».
(Спустя четыре десятилетия причудливыми путями это послание попадет в Москву, а спустя полвека — книга, о которой речь пойдет ниже.)
На следующий день, когда Бунин сидел за рабочим столом и делал выписки из привезенных накануне книг, услыхал внизу радостные крики Веры Николаевны: