Катастрофа
Шрифт:
…Когда раздался выстрел и в кабинет вбежали Борман, Гюнше и Линге, они увидали Еву, в смертельной истоме привалившуюся на диван. Фюрер выстрелил себе в рот и упал головой на стол.
Ни разу он не усомнился в нужности и справедливости дела, которому отдал и свою жизнь, и многие миллионы других.
Гюнше и Кемпка добросовестно выполнили последний приказ любимого вождя: во дворе, под непрекращающимся артиллерийским обстрелом, объятые пламенем и дымом, несколько часов горели два трупа.
Утром 2 мая генерал Вейдлинг отдал приказ защитникам Берлина сложить оружие и сдаться в плен.
Имперская канцелярия пала последней.
* * *
Сталин,
Как бы то ни было, 6 марта 1953 года в Научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина, что на Садово-Кудринской в доме № 3, было необычное многолюдство. Здесь собрались светила медицинского мира — Мардашев, Усков, Аничков, Куперник, Авцын, Дебов, патологоанатомы и, разумеется, люди с непроницаемыми лицами — с Лубянки. Без участия последних в СССР не проводилось ни одного серьезного мероприятия — ни свадьбы, ни похорон.
На секционном столе лежал раздетый догола великий вождь. Светила застенчиво кивали друг на друга — никто не решался начать вскрытие. Всех сковал страх — даже перед мертвым! Министр здравоохранения Третьяков, уже имевший с утра встречу с Берией и спешивший доставить ему официальный результат вскрытия, нетерпеливо дернул головой, приказал молодому человеку в белом халате, раскладывавшему инструментарий и заметно хромавшему (у него вместо правой ноги был протез):
— Товарищ санитар, начинайте!
«Товарищ санитар» оказался кандидатом медицинских наук. Это был один из талантливейших хирургов своего времени — Иван Сергеевич Кузнецов, сын сельского купца, родившийся в сельце Бетино Касимовского уезда Рязанской губернии. Кузнецов взял реберный нож, поднес его к кадыку Сталина и сделал глубокий надрез — до лобка.
Все облегченно вздохнули.
Согласно приказу товарища Берии, диагноз был поставлен по всем законам марксистско-ленинской диалектики: «Кровоизлияние в области подкорковых узлов левого полушария головного мозга».
Что касается «санитара» Кузнецова, то спустя 12 лет его жена, урожденная княгиня Екатерина Урусова, возвратясь домой в коммунальную квартиру, что в доме № 8 по Чистому переулку, нашла мужа мертвым. Подозреваемый в выдаче «государственной тайны», задерганный допросами в КГБ, он наложил на себя руки.
* * *
Смерть советского вождя, расширившего и укрепившего величайшую империю в мире и сделавшего несчастными десятки миллионов своих подданных, многие из которых тем не менее искренне восторгались им, застала его внезапно. В субботу 28 февраля Сталина на его даче посетили «соратники», среди которых были Хрущев и Берия. Уехали они в четыре утра, став последними, кто видел вождя здравствующим. Узнав о болезни, Берия вначале даже запретил оказывать медицинскую помощь. Врачи появились лишь около 9 часов утра 2 марта. Вряд ли Сталин, подобно разбойнику на Голгофе, успел покаяться.
Впрочем, судить мертвых,
А пока что, в сорок пятом, опьяненный властью над миллионами, кремлевский фюрер примерял китель генералиссимуса и готовился к Параду Победы на Красной площади.
* * *
Спустя год в Париже выйдет первое полное издание «Темных аллей». Один из ее экземпляров автор преподнесет участнице Сопротивления— Зинаиде Шаховской: «Декамерон» написан был во время чумы. «Темные аллеи» в годы Гитлера и Сталина — когда они старались пожрать один другого».
* * *
Христианскому сердцу свойственно милосердие. Когда преступника постигает наказание, он из категории злодеев тут же переходит в разряд страдальцев.
14 октября сорок шестого года, в день Покрова и в день рождения Веры Николаевны, Бунин записал в дневник: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…»
* * *
Без малого год самодовольные и сытые люди, в силу своего высокого положения в обществе нисколько не пострадавшие от войны, не узнавшие ни голода, ни боевых опасностей, съехавшись со всех концов света, решали судьбу нацистов. Эти судьи уверили себя и других, что именно они знают, кого помиловать, кого послать на всю жизнь в тюрьму, а кого и повесить (таких несчастных оказалось двенадцать) — причем особо усовершенствованным и жестоким способом.
Каждый из этих судей нарушил евангельский завет: не суди и да не судим будешь. Эти судьи, среди которых был обвинитель от СССР — небезызвестный преступник и убийца А. Я. Вышинский, посылая на смерть нацистов, тем самым принимали на себя тяжкий грех. Ибо только Господь дает жизнь, и только Он один имеет право отбирать ее.
ЭПИЛОГ (Продолжение)
1
В тот час, когда вождь немецкого народа рухнул на черную крышку дубового стола, Бунин с Верой Николаевной разместились в облезлом вагоне третьего класса. Старенький паровоз, служивший уже лет тридцать, потащился в Париж.
Он все взвесил, все продумал.
И теперь негромко произнес:
— Жить нам осталось мало. Здесь терять нечего. Пусть хоть кости наши будут лежать в русской земле.
Вера Николаевна, давно уже положившая свою судьбу на волю Божию и на своего Яна, смиренно ответила:
— Как ты скажешь…
— Конечно, если позволят обстоятельства.
Обстоятельства разворачивались круто.
* * *
Еще в Грасе, из рассказов тех, кто побывал в крупных городах, из газетной хроники и радиопередач Бунин с некоторым ужасом убеждался: победное торжество выливается порой в упоение кровью, в бессмысленную жестокость. Чувство мести слишком часто вытесняло из сердец победителей всякое милосердие.
Арестовали премьер-министра Пьера Лаваля. На ревматические ноги для чего-то натянули средневековые пудовые колодки, как будто этот пожилой человек мог сбежать из одиночной камеры. Несчастный испытывал такие страшные боли, что порой исторгал из груди жуткие звуки, приводившие в ужас даже тюремщиков. Незадолго до казни, желая сократить его муки, какая-то сердобольная душа передала ему яд.