Катастрофа
Шрифт:
Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.
— Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… — вступился Станиславский. — У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?
Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького.
— В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова — великая Ермолова и уже старая в ту пору! — поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок — портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.
Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:
— Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…
Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:
— «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»
И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.
Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…
Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.
Наконец Коненков примиряюще произнес:
— Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.
— Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.
— Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».
— Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.
— Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.
— Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.
— И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…
— Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.
— Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.
Станиславский требовательно повторил:
— Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!
— Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.
— Спасибо! Но
Гости потянулись к выходу.
Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.
— Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.
— Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.
6
Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:
— Мои кони — звери!
Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.
— Станиславский прав, — сказал Бунин. — Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом — поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?
— Завтра поворотный день, — медленно произнес Шмелев. — Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.
Прощаясь, сказал:
— А вы, Иван Алексеевич, мой должник.
— ?
— Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком — номер семь.
— Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?
— 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.
— Не беспокойтесь, сам доеду.
Они пожали руки.
Впервые за последние дни пошел снег. Крупные снежинки медленно падали в безветренном воздухе. Кругом царила глубокая тишина. На первом этаже зеленовато светились окна: Вера Николаевна ждала мужа.
Шмелев вдруг произнес, словно высказал заветное:
— Революция взбаламутила государство, поднялась со дна всякая нечисть. По вкусу им пришелся лозунг: «Грабь награбленное». Все лодыри остервенело ненавидят талантливых и предприимчивых. Эта голытьба согласна стать еще беднее, лишь бы не было богатых. Пусть все станут нищими — вот это им по вкусу!
Бунин вздохнул:
— Да-с! Это мне анекдот напомнило, который однажды рассказал Аверченко. Вытащил старик золотую рыбку, а та взмолилась:
— Отпусти меня, старче! Я сделаю все, что ты захочешь. Но только помни: твоему соседу будет в два раза больше.
Старик тут же наказал:
— Сделай так, чтоб у меня глаз вытек!
Собеседники немного развеселились.
Где-то часы пробили полночь.
Для России начался новый, роковой день.