Катастрофа
Шрифт:
5
«В полукруглом зале сложенные по углам гранаты и патронные сумки, составленные ружья. Не зал, а становище. Учредительное собрание не только окружено врагами, оно во вражеском стане, внутри, в самом логовище зверя. В отдельных группах «митингуют», спорят. Кое-кто из членов собрания пытается убедить солдат в правоте Учредительного собрания и преступности большевиков. Доносится:
— И Ленину пуля, если обманет!..
Комната, отведенная под фракцию социал-революционеров, занята матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что начальство не гарантирует депутатов от расстрела
В зале собрания матросы и красноармейцы уже совсем перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами, вихрем проносятся на хоры. Из ушедшей фракции большевиков фактически покинули зал лишь более видные; менее известные лишь перебрались с депутатских кресел на хоры и в проходы и оттуда наблюдают и подают реплики. В публике на хорах тревога, почти паника. Депутаты на местах неподвижны. Большинство Учредительного собрания изолировано от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда, Петроград — от России. Кругом шум, а большинство точно в пустыне, преданное и покинутое на волю победителей: чтобы за других — за народ и за Россию — испить горькую чашу. Передают, что к Таврическому высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. И в этом было даже нечто успокоительное — все-таки некоторая определенность!
…Круг суживался. С уходом левых эсеров большинство предоставлено самому себе. Не у всех хватило силы выносить великое томление. Не вынес маеты, в частности, бывалый крестьянин-вологжанин — сбежал к ранней заутрене наступившего дня Богоявления: «Свечку хочу поставить Николаю Угоднику»… В Таврический дворец он больше не вернулся», — писал Марк Вишняк.
* * *
…Был пятый час утра. Сомлевшие от недосыпа депутаты оглашали и вотировали загодя закон о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры, и «именем народов, государство Российское составляющих» постановление о федеральном устройстве Российской демократической республики.
Вразвалку, поплевывая семечной шелухой, на сцену медленно поднялся толстый матрос. Он шел к креслу Чернова, занятого процедурой голосования. За ним, шагах в десяти, следовали его дружки в тельняшках и с ружьями за плечами.
Матроса этого звали Железняков, а в матросских и анархических кругах просто Железкой. Славился он главным образом необузданностью нрава, даже среди матросни его считали дебоширом и грубияном. Регулярно он обходил квартиры «буржуев», делал там никем не санкционированные обыски и выемки. И все, естественно, сходило с рук. Ведь сам Ленин бросил крылатый клич:
— Грабь награбленное!
Вот и грабили.
Чернов с досадой повернулся к Железнякову:
— Что, товарищ матрос, вам надо?
— Закругляйся! — и Железняков сплюнул шелуху.
— Как вы смеете! — возмутился Чернов. Он подбежал к трибуне и, обращаясь к залу, крикнул: — Вы теперь убедились, что большевики творят насилие над народными представителями?
Железняков, вдруг свирепея, заорал ему в лицо:
— Ты не «представитель»! Ты — просто сволочь! Дерьмо собачье! Пошел вон!
Матросы направили дула ружей на депутатов.
В
— «Представители», мать вашу! Караул устал слушать болтовню!
Часы показывали 4.40.
Учредительное собрание — мечта нескольких поколений русских людей, — не успев родиться, перестало существовать.
«И ВСЯКОЕ ДЕЯНИЕ — СРАМ И МЕРЗОСТЬ»
1
Над Москвой златоглавой словно черный ворон крылом взмахнул: все стало серо, бесцветно, погребально-печально. Не было слышно смеха, разговоры сделались тихо-сдержанными. Даже детишки, кажется, перестали играть и улыбаться. Зато город наводнили солдаты-дезертиры. Они целыми днями слонялись по улицам, лузгали семечки, торчали возле кучек митингующих. Где и чем они жили — осталось загадкой.
Бунин не часто выходил из дома. Лишь иногда заглядывал в «Книгоиздательство писателей», бывал на заседаниях «Среды» у Телешова, прогуливался по улицам, острым приметливым глазом наблюдая картинки революционной действительности.
Вернувшись домой, усаживался за письменный стол и заносил в дневник:
«О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик» (7 января).
Отметим, что «с первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое» (запись сделана 5 февраля 1918 года).
И далее: «Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург, Жадно ловит Инбер клич его, — Ни Москва, ни Петербург Не заменят им Бердичева».* * *
Утро следующего дня было с крепким морозцем. Солнце поднялось в апельсиновом мареве. Прохожие, зябко кутаясь, выдыхали клубы белого пара.
Но к полудню прилично растеплилось. С крыш потянулись сосульки, на дороге, возле навозных куч, весело ершились воробьи, лошади споро бежали по наезженной дороге.
Следуя давней привычке, Бунин с женой отправился на Волхонку, в храм Христа Спасителя.
Он шел туда, как идет сын, запутавшийся в тенетах и соблазнах жизни, исстрадавшийся душой и телом, к любящему и умеющему все прощать отцу.