Катастрофа
Шрифт:
Оратор победоносно повышает голос:
— Собственных детей не жалели, узурпаторы!
— А чаго их жалеть! — гогочет солдат. — Бабы новых нашлифуют.
— А мы поможем, чем сможем, — и он нагло подмигивает стоящей рядом тощей блондинке.
Женщины застенчиво хихикают в ладонь.
Оратор укоризненно грозит пальцем:
— Товарищ солдат, у вас неправильный классовый подход. Ведь они своих сыновей не жалели, как же такие деспоты могли простой народ жалеть? Как пить дать, не могли. Цари — па-ла-чи!
Курносый господин с выпуклыми
— Заткнись, козел! На чьи деньги треп ведешь? На германские?
Оратор демонстративно отворачивается к женщинам, которые о чем-то между собой жарко спорят:
— Гражданки! Революция вам даст полную свободу от семейного деспотизма.
Блондинка вдруг озорно кричит:
— А правда, по талонам можно будет любовников получать?
Теперь все гогочут.
Солдат — блондинке:
— Я выдаюся без талонов, не теряйся, получай!
Оратор пытается перекричать толпу:
— Демократический строй даст вам полный простор для развития…
Курносый господин, пробравшийся вперед, изо всех сил дергает за ногу оратора. Тот взмахивает руками и падает на телегу. Курносый с размаху бьет оратора в ухо. Женщины испуганно кричат, солдаты смеются.
Дымящий козьей ножкой подначивает:
— Зуб ему выбей. Мы зуб лучше пропьем. Гы-ы!
Курносый с видом победителя идет своей дорогой, оратор вытирает кровь с лица. Прилично одетая дама говорит:
— От большевиков никому не стало лучше. Раньше у меня была школа. А теперь, понимаете, кормить учеников стало нечем…
Удивительно тощая бабешка со злыми желтыми глазами, похожая на сушеную тарань, перебивает:
— Никому ваша школа не нужна. Ждите в Москву немцев. Скоро наведут порядок! Они взыщут.
— Мы вас всех перережем прежде! — холодно роняет рабочий. — Немцев не дождешься.
Солдаты охотно вторят:
— Во, это верно! Прежде чем придут — всех, к ядрене шишке, переведем! И вот с этой вешалки начнем!
— Ей бы мужика, она тогда вякать перестала! — скалится солдат с козьей ножкой. — Иди сюда, дорогая! Сейчас мы тебя полюбим по разочку! — И он тянет руки к желтоглазой.
Та злобно шипит:
— Тебе немцы покажут!
Тем временем измятый оратор, с разбитым кровавым носом, с соломой, приставшей к воротнику, вновь влезает на сани.
В толпе с восхищением замечают:
— Какой настырный! Нос расквасили, а он опять за свое!
Оратор ищет сочувствия у толпы, показывает на свое лицо:
— Вот что творят царские блюдолизы…
Рабочий, залихватски сдвигая на ухо кепку, кривит в ненависти рот:
— Молчать вашему брату следует, вот что! Нечего пропаганду распускать. Шибко грамотные стали, а работать не желают.
4
Возвращались через Петровку. Возле древних монастырских стен монахи колют лед. Делают они свое дело тщательно и серьезно.
Но толпа, глазеющая
— Ага! Выгнали! Теперь заставят.
На Страстной площади необъятной ширины баба, злая и напористая, волнуется:
— Ишь, афиши расклеивают! А кто будет стены мыть? Опять же мы, простые трудящие. А буржуи будут ходить по театрам. Мы вот не ходим. И им запретить, нечего…
Уже под самый вечер, взяв извозчика, поехали к Кремлю. «На Красной площади слепит низкое солнце, зеркальный, наезженный снег. Морозит. Зашли в Кремль. В небе месяц и розовые облака. Тишина, огромные сугробы снега. Около артиллерийского склада скрипит валенками солдат в тулупе, с лицом точно вырубленным из дерева. Какой ненужной кажется теперь эта стража.
Вышли из Кремля — бегут и с восторгом, с неестественными ударениями кричат мальчишки:
— Взятие Могилева германскими войсками!»
5
В доме Цетлиных уютно, спокойно и богато. Кроме Буниных, пришли ближние соседи — супруги Зайцевы. Старинные картины на стенах, кожаные корешки книг в шкафах, удобные диванчики, великолепные слуги, выписанный из Парижа знаменитый повар. И — регулярные литературно-музыкальные вечера. Салон Цетлиных пользовался доброй славой. Здесь побывали все знаменитости: от Горького и Брюсова до Павла Муратова и Александра Бенуа. За черным «Беккером» сидели Рахманинов, Гольденвейзер, Прокофьев, Гречанинов. Недавно наслаждались дивным пением Леонида Собинова: украинские песни, русские романсы, ария Лоэнгрина.
Восторг был таким, что Мария Самойловна бросилась к певцу и жарко поцеловала его — под аплодисменты гостей.
Теперь прекрасный певец зачем-то занялся административной работой — стал директором Большого театра. В салоне это не одобрили — администраторов много, Собинов — один.
За громадным обеденным столом умещалось много народа. В столовой ярко горел свет, говор, улыбки, звуки открываемого шампанского, бесшумно скользящие лакеи с серебряными подносами.
И среди гама литературных гостей — тихий хозяин, обращающийся к гостям почти шепотом. Он все замечает, успевает каждому сказать доброе слово, вовремя подлить вина, предложить вкусное блюдо.
В Париже на рю Фэзенари в доме 118 Цетлин предусмотрительно купил большую удобную квартиру. (Пройдет чуть больше двух лет, и Бунин, глотая слезы унижения, поселится в этой квартире в качестве «нахлебника».)
А пока что была Москва, был гостеприимный дом Цетлиных, и никто даже не представлял тех беженских мук, которые ждали их всех впереди.
Бесконечной темой разговора оставался разгон большевиками Учредительного собрания и расстрел мирных демонстраций в Москве и Питере.
— Разве можно было ожидать такого вероломства со стороны большевиков? — тихим голосом возмущался Михаил Осипович. — Мы, эсеры, вели честную игру. А Ленин украл нашу аграрную программу, теперь выдает ее за большевистскую, вот и с Учредительным тоже… Нет, ошиблись мы в этих людях.