Катастрофа
Шрифт:
— Я сплю по четыре часа в сутки, — с милой улыбкой он признался однажды Бунину. — Даже если бы жизнь продолжалась, скажем, лет пятьсот, и то всех дел не переделать. А тут каких-то семьдесят, нет, спать долго нельзя. Надо бодрствовать!
Грузинский был явно смущен, что встретил самого Бунина в таком неизящном месте, что за хилыми академическими плечами грязный мешок с картошкой, что брюки забрызганы грязью.
— Поменял на новые лакированные штиблеты! — извиняющимся тоном пояснил Грузинский. — Даже ни разу не надел. Жена
— Но ведь говорили, что Луначарский и Горький организовали помощь ученым!
— Нет, я к этим господам за помощью не пойду, — беззлобно сказал Грузинский. — Скоро весна настанет, можно будет на питание поменять зимние вещи.
Помолчали.
— А вы, Иван Алексеевич, обращались за помощью? Вы — академик, близкий человек Горькому. Были… — поспешно поправился Грузинский.
Бунин так усмехнулся, что стало ясно: к большевикам с протянутой рукой и он не пойдет. Спокойно произнес:
— Я только теперь по-настоящему уяснил себе Господню молитву: «Хлеб наш насущный дай нам днесь…»
Без связи с предыдущим разговором Грузинский сказал:
— Вообще-то я всеми силами избегаю бывать в людных местах. Нет, не потому, что за жизнь боюсь. Я проживу не менее семидесяти лет. Десять лет мне еще надо, чтобы провести текстологическую обработку рукописей Толстого — художественные произведения, дневники, некоторые письма. На людях я стараюсь бывать реже по той причине, что меня пугает изменившееся выражение лиц.
— Я понимаю вас, — искренне сказал Бунин. — Я испытываю то же самое.
Коллеги галантно раскланялись.
— Будем рады видеть вас у себя, — душевно произнес Бунин на прощание.
Сам он уносил с рынка большую селедку — для себя и маленький граненый стаканчик с медом — для жены. Селедка оказалась жирной, нежной и вкусной. Медом же стаканчик был лишь помазан по стенкам, а внутри находился жженый сахар.
— Страшна ты, жизнь! — вздохнул Бунин. Эту фразу ему теперь предстояло повторять долго — до самого своего конца.
4
Третьего марта большевики подписали мир с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. В стране разгоралась гражданская война. И чтобы не воевать на два фронта, большевистская верхушка предпочла капитуляцию (именно таким было «соглашение»!) перед Германией и ее союзниками. Вожди большевизма сознательно шли на развязывание самой страшной из войн — гражданской. Ибо только победа в ней обеспечивала Ленину и Троцкому власть в России.
Еще 10 февраля 1918 года «красный маршал» Троцкий- Бронштейн, дорвавшийся до небывалой возможности распоряжаться судьбой России и ее народов, заявил на заседании Политической комиссии:
— Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют
В связи с этим заявлением я передаю Объединенным Союзническим делегациям следующее письменное и подписанное заявление:
«Именем Совета Народных Комиссаров Правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов воюющих с нами союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».
Под заявлением стояли подписи Троцкого, Покровского, Иоффе и других большевистских начальников.
Троцкий перед лицом неприятеля провел прием, небывалый в истории. Он демобилизовал русскую армию и «вручил русский фронт покровительству германских рабочих».
Такая «дипломатия» во все времена называлась изменой родине, за нее ставили к стенке. Но у большевиков она вызывала восторг. Петроградский диктатор Зиновьев воскликнул: «Нашей новой формулой («ни мир, ни война») мы наносим этому империализму страшный удар».
Когда Ленина спрашивали: «Что же дальше?», он невозмутимо отвечал:
— Дальше революция в Германии!
«Мировой пожар» раздуть, к счастью, не довелось. И в Германии революция тогда произойти не могла. Хотя армия германцев действительно была сильно разложена. И она никак не была сильнее армии русской.
Ленин, дальновидный политический стратег, этого не мог не понимать. Зачем же он капитулировал перед Германией?
В 1927 году в Париже выйдет книга П.Н. Милюкова «Россия на переломе. Большевистский период русской революции».
Говоря о политике большевиков в Бресте, он с горечью писал: «Хочется сказать: мы имеем дело с сумасшедшими. Но не следует спешить с этим суждением. В этом сумасшествии есть метод».
И все же большевики добились одного — привели немцев в изумление. Но, справившись с оным, те без всяких помех стали занимать российские пространства.
Что русские люди чувствовали, узнавая такие новости? Вот выдержка из дневника Бунина:
«Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» — занимать Петербург…
В «Известиях» статья, где «Советы» сравниваются с Кутузовым. Более наглых жуликов мир не видал».
«В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев.
Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: «Ну, вот, немец придет, наведет порядок».
«Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов…»
«Вчера журналисты в один голос говорили, что не верят, что мир с немцами действительно подписан.