Катастрофа

Лавров Валентин Викторович

И еще: чего-то вы избегаете говорить слово «Украина», а все обзываетесь — «юг России»? Анархисты-коммунисты на этом самом «юге России» дали уже много примеров преданности идеалам революции.

Я так строго разговаривал и примеры разные приводил. А Ленин видел, что я разнервничал, и стал разговор в сторону склонять. Участливо так спрашивает:

— Ведь вы на Украину будете перебираться нелегально?

— Разумеется, — отвечаю.

Ленин, как прямо отец родной, обо мне думает.

— Желаете, говорит, воспользоваться моим личным содействием?

— Охотно желаю!

Ленин тогда приказывает Свердлову:

— Яков Михайлович, для товарища

Махно надоть все необходимые для нелегального перехода документы приготовить!

Оформили мне фальшивые документы. С ними я спокойно перебрался на Украину. Хотя потом мы с Лениным разошлись идейно, но я об нем думаю как об своем кровном брате. И только.

…Все дружно гаркнули пропитыми глотками «ура!».

* * *

Почали новую бутылку самогонки. Пили за Махно, за «Повстанца», за Ленина, за победу, за анархию, которая вроде бы мать порядка. А если и нет, то хрен с ей, лишь бы была бы война да побольше самогонки.

Потом пели песни и любимую, батько сам ее начал:

Любо, братцы, любо, Любо, братцы, жить. С нашим атаманом Не приходится тужить…

Хорошая песня, душевная.

2

При свете коптилки, щуря глаза, Бунин читал номер «Повстанца», неизвестным образом попавший в Одессу. Газета, отпечатанная на двух страницах грубой зеленоватой бумаги, в которую в доброе старое время мелитопольцы брезговали завертывать даже селедку, имела три раздела: агитационный, официальный, хронику.

«Да здравствует Рабоче-крестьянская революция!» — этот лозунг был набран на всю полосу.

Не гнушаясь орфографическими ошибками, автор передовицы советовал «сдергивать с офицеров-золотопогонников мундиры да шомполами пороть их благородия». Далее шли призывы браться за оружие: «Надо все-таки раскачиваться помаленьку, товарищ мелитопольский обыватель… Мы, повстанцы, отняли всякую власть над тобой, и ты, уже вольный и свободный, вступай в ряды батьки Махно!»

Далее Бунин прочитал нешуточное предупреждение:

«Приказываю всем торговцам и владельцам всякого рода предприятия, не получившим еще квитанций о доставлении сведений об имеющихся у них товарах, явиться за таковыми в продолжении 10 ноября. Если и на этот раз не исполнят приказа, буду поротьза неподчинение приказу. Нач. гарнизона Мижурин».

Рядом напечатано «объявление»:

«Для сведения г. Мелитополя объявляю, что владельцы ресторанов и притонов, продающие самогон, будут расстреливатьсяна месте. Командующий Володин».

…Вера Николаевна внесла чай. Бунин с изумлением произнес:

— Какие характеры! Твердая уверенность, что если перестреляют буржуев и непослушных, то сделают счастливыми всех пролетариев сразу…

— Но никого в частности, — метко вставила слово Вера Николаевна.

— С невероятным упорством этот батько творит кровопролития, хотя наверняка знает, что самому головы не сносить!

На этот раз Иван Алексеевич ошибся. 28 августа 1921 года под ударами кавалерийского эскадрона 24-го полка Нестор Иванович с остатками

своих верных бойцов, взбурлив Днестр, под огнем красноармейцев, теряя друзей, лошадей и обильно орошая воду кровью, переправится на западный берег — в Румынию.

Их осталось менее восьми десятков — беспощадных, храбрых до безумия, идейных анархистов-революционеров. Махно украшали четырнадцать ранений, полученных во время гражданской войны: «за счастье революционного крестьянства». Мрачный взгляд его темно-карих глаз сделался еще острее, и он никогда не менялся — даже при редкой улыбке батько. Смелости, честолюбия и энергии у него, как и прежде, было с преизбытком, но изменилась жизнь, изменились обстоятельства. В наступившей мирной жизни все эти «революционные» качества приложения не имели.

В Румынии батько и его отчаянную жену Галину Андреевну заключили в концлагерь. Спустя шесть месяцев — побег, в Польшу. Еще шесть месяцев они провели в лагере для интернированных. Затем камера Варшавской крепости. Здесь Махно стал отцом. Галина Андреевна родила дочь Елену. Через год и месяц семья Махно вышла на волю.

Еще раз его посадили в тюрьму в Данциге. Но это было последнее заточение. Из Германии Махно перебрался в Париж.

«Я обретаюсь нынче в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал», — писал Нестор Иванович в апреле 1923 года. Не было тачки, не было верных головорезов, да и вообще по сравнению с Гуляй-полем тут было скучно до отвращения.

— Разве это жизнь! — говорил он своей верной подруге. — Не жизнь — лягушачье болото. Париж, и только! Вот у нас на Украине… — и батько мечтательно прикрывал веки.

И он смирился. Все больше стал задумываться о душе, все чаще его встречали в церкви на рю Дарю.

Молился он горячо. О чем? Это знал лишь его исповедник.

* * *

Раскаялся ли этот полуграмотный политик и головорез? Отчасти этот вопрос проясняет Галина Махно:

«В 1917 году судьба свела меня с человеком, которого в своем воображении считала освободителем народа от царского гнета, Нестором Ивановичем Махно. Много мне с ним пришлось пережить всяких невзгод и сенсаций во время гражданской войны. Он, Махно, воссоединился с Красной Армией, и помню банкет в честь воссоединения Красной Армии с армией Махно. Я помню встречи с К.Е. Ворошиловым, С.М. Буденным. Затем Махно разошелся во взглядах и тактике и снова очутился в изоляции и воевал против Красной Армии и белой. Когда его армия была разбита и остатки ее разбежались, мы бежали в Польшу, там нас судили и выслали за пределы Польши. Мы очутились во Франции. В Париже белая эмиграция и петлюровцы встретили нас враждебно, ибо Махно не был в союзе с украинскими националистами и белогвардейцами. Пришлось нам в Париже очень трудно. С большим трудом Махно устроился простым рабочим в киностудию, а я определилась прачкой в богатый дом. Вот тут-то Махно и понял свою ошибку в анархизме».

Понял… Не поздно ли? Впрочем, раскаявшегося разбойника Христос на кресте простил.

Без покаяния не бывает прощения.

3

25 августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник: «Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».

Спустя шесть дней новая запись: «Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»