Катастрофа

Лавров Валентин Викторович

Большевики грабили-убивали, влетел в Елец Мамонтов — тоже начали грабить и убивать. Правда, головы сшибал только евреям и коммунистам.

— У него большое войско? — полюбопытствовал Бунин.

— Мой знакомый, офицер Константина Константиновича Мамонтова, говорил, что у них шесть тысяч сабель, три тысячи штыков, несколько бронепоездов.

— Грозное воинство!

— Да, сила немалая. Мамонтов занял Тамбов, Козлов. 31 августа ворвался в Елец. Их лозунг: «Спасай Россию и бей жидов!» Многим этот лозунг пришелся по

вкусу.

— Потому что после революции командные должности были заняты евреями?

— Да, и поэтому. В руки мамонтовских казаков попали все комиссары. И все они были перебиты. Тяжелое зрелище!

Бунин горестно вздохнул:

— Страшная, немыслимая беда — гражданская война.

— Вы, Иван Алексеевич, доктора Лакиера знали, кажется?

— Конечно! Я с ним когда-то познакомился у Чехова в Аутке. Милейший человек!

— Ведь он годами принимал бедных бесплатно. Святой человек.

— И что с ним?

— Арестовали Лакиера и его сына. Сам доктор сумел убежать из тюрьмы, а сына расстреляли. За что?

Бунин решительно сказал:

— Среди евреев, как и среди русских, разные люди встречаются. Нельзя всех под одну гребенку стричь. Разве можно к этому чудному доктору относиться так же, как к негодяям Троцкому и Зиновьеву? Конечно, нет!

— Кстати, — улыбнулся Велихов, — меня тоже чуть не прихлопнули. Шел я однажды по Дворянской, навстречу верхом едет казак. Увидал меня, улыбается.

— Попался, — говорит, — жидовская морда!

Приставил пистолет к груди, вот-вот пальнет.

Говорю ему:

— Я русский дворянин!

— Чем докажешь? Есть документ?

Показал ему паспорт.

Казак прочитал, почесал в затылке:

— Да, дворянин жидом быть не может!

Отпустили меня.

— Веселенькая жизнь! — сквозь зубы проговорил Бунин.

— Это надо видеть! Люди навзрыд плакали, когда по приказу большевиков в мужском монастыре добровольцы жгли иконы. Теперь устроили там кинематограф.

— А как с питанием?

— Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Кроме картошки и пшена, ничего нельзя достать. Молоко было, но очень дорогое.

Бунин простонал:

— И это в Ельце, всегда отличавшемся изобилием и дешевизной продуктов! Что натворили эти революционеры!

Вера Николаевна добавила:

— Ян органически не переносит революционеров, как я кошек.

Бунин согласно кивнул головой:

— Для меня что Троцкий, что Вельзевул — разницы не вижу.

Пожалуй, Иван Алексеевич был прав.

3

Через французское консульство получили письмо из Парижа— от Цетлиной. Она взахлеб писала о своей жизни: «Тишина, благоденствие полное. Французы веселы, галантны и гостеприимны. Магазины набиты всякой всячиной, и все стоит так дешево, что даже не верится. Не верится и другое: Франция воевала, как Россия, но следов этой войны здесь почти нет. Только инвалиды на костылях и русские

постоянно прибывают сюда, все устраиваются хорошо. Часто видим Алексея Николаевича (Толстого). Он, как всегда, весел и полон оптимизма. Жизнью своей вполне доволен. Обещал написать большое вам письмо, а пока шлет поклон. Думаем, что скоро возобновим свой литературный салон. Так не будет вас хватать! Приезжайте скорее, на первых порах разместитесь у нас».

Послание заканчивалось патетически: «Бегите из этой Богом проклятой России, пока не погибли от голода, большевиков, тифа или ножа какого-нибудь экспроприатора».

Вера Николаевна жалобно смотрела на мужа.

Бунин молчал.

Вера Николаевна, взяв его руку и нежно ее поглаживая, говорила:

— Я прошу тебя… Я так устала от страха, от голода! Зима пройдет, и мы вернемся домой, в Россию.

Бунин не отвечал.

— Шполянский уезжает, Овсянико-Куликовский и Кондаков хлопочут о визе в Сербию, у Полонских уже есть виза, и они едут в Париж. Саша Койранский сбежал из дома умалишенных, прислал письмо из Стамбула. Пишет, что жизнь там трудная, но веселая. Очень много в Турции русских.

Вера Николаевна замолчала, испытующе глядя на мужа. Потом добавила:,

— Вчера ночью на Преображенской какие-то бандиты опять несколько интеллигентных семей вырезали. Китникова с женой и детьми живьем сожгли.

Наконец он сказал:

— Давай пока все-таки подождем! Я не хочу стать эмигрантом. Для меня в этом много унизительного. Я слишком русский, чтобы бежать со своей земли. А Китникова жаль до слез, исключительный человек был!

Она поняла, что спорить бесполезно. Лишь в ее дневнике появлялись новые записи:

«Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция» (14 октября).

«Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь. Большевики к ним предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас… Шаляпин на «ты» с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь — «очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор»…

«Электричества опять нет» (10 ноября).

«Ян сказал с большой грустью: «Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это» (13 ноября).

«Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.

В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин — Верховный правитель, а Врангель — Главнокомандующий.