Катя, Катенька, Катрин
Шрифт:
— Все это трепотня! Безумие, — оценила ее слова Уна, и видно было, что ей хотелось бы продолжить свой рассказ.
У Кати горели глаза, и Уна сменила тактику.
— Вот те на! — сказала она, делая вид, что уступает, но только как более умный человек. — Оставим эти разговоры, они не имеют никакого значения!
С этим Катя должна была согласиться: действительно, никакого значения. Они улеглись, но долго не засыпали. Разговаривали. Сначала с прохладцей, как люди, которые недавно повздорили, но потом Уна стала припоминать какие-то старые школьные истории, которые Катю неизменно смешили. Уна умела менять голос
Был, должно быть, уже очень поздний час, а они все еще не спали. Сидели на кроватях и распевали песенку, которую Уна недавно услышала. Это была шуточная песенка о злом и строптивом сапожнике: у его славной женушки подгорел обед, так он взял сапожный нож и снял кожу со своей хозяюшки. Катя заливалась смехом оттого, что сапожник сшил из кожи сапожки, и те в полночь начали плясать и человеческим голосом поучать сапожника.
Ей казалось, что никогда она не певала лучшей песенки. Бабушка или дедушка… нельзя было угадать, кто из них, сердито стучал в потолок, явно не разделяя их восторгов.
Уснули они в полном мире, как самые лучшие подруги.
Утром Катя встала с непонятным настроением. Проснулась она первая, открыла глаза и почувствовала огорчение, что она не в палатке. В комнате был беспорядок: на белом столике стояла роскошная дорожная сумка, на кресле валялось пестрое шелковое платье, тут же одна туфля и розовое, не совсем чистое белье. Перед кроватью Уны лежала еще кучка чего-то розового и вторая туфля.
Катя вскочила, распахнула окно; она мылась долго и основательно, но не могла освободиться от какого-то неприятного чувства. Ей недоставало утренней свежести сада, тепленькой заспанной Верочки и тараторящего Енды. Ее охватила тоска. Она посмотрела на спящую подругу и громко ударила книжкой о стол: может быть, проснется. Но Уна только глубже зарылась в подушку. Была видна только прядь волос, утратившая за ночь свой блеск и завивку.
Катя громко кашлянула. «Пора бы ей вставать наконец», — недовольно подумала она, но тут же в ней отозвался иной голос. Это заговорила верная подруга, оберегающая сон Уны: «Бедняжка устала с дороги, ехала от самой Праги, а здесь ее так постыдно встретили! Станда, Енда, Верасек… и доктор. Как он сказал? Замызганное чучелко!» — «А разве не так?» — Этот другой голос был насмешливый. Словно в Кате встретились две девушки с разными вкусами, с разными взглядами. Катя и Катрин. И они спорили. «Да, — сказала Катя, — доктор прав!» Катрин утверждала, что Уна остроумна, красива, что с ней весело; она самостоятельна… «Дерзка!» — добавила Катя, а Катрин отрезала: «Меньше всего тебе следовало бы об этом говорить! Вспомни только, как ты гордилась в школе, что Уна подружилась именно с тобой».
В таком разговоре нет ничего странного. В конце концов, это самое обыкновенное дело, потому что, возможно, каждый из нас носит в себе свою Катю и свою Катрин. Катя говорит: «Я должна еще сделать задание по чешскому языку». А Катрин зевнет, посмотрит на часы и скажет: «Ладно! Чешский — не первый урок. Утром у кого-нибудь спишешь!» — и потом пойдет, сядет у приемника, потому что передают такую замечательную джазовую музыку.
В сказках добро всегда побеждает зло.
— У-уй! — сказала она и села на кровати. — Привет, Катрин, — и зевнула.
Уна надела одну босоножку и тут же застучала ею в ритме танца.
Это была песенка о злосчастном сапожнике:
А когда настало утро, Закричал несчастный муж: «Хватит вам, сапожки, прыгать! Посмотрите, как я плачу, Чтобы смыть свою вину, Я и сам готов, сапожки, Выпрыгнуть из своей кожи!»— Все же Уна замечательная! — прошептала Катрин. — Да, с Уной всегда весело, и, пожалуй, ей можно прощать или, лучше сказать, не замечать некоторых ее особенностей.
Уна приняла из бабушкиных рук чашку с кофе.
— Фу, пенка! — сказала она и сопроводила свои слова звуком, напоминающим рвоту.
Пенка была совсем крошечная и осталась лежать на столе рядом с чашкой. Бабушку все это явно забавляло. А Катя злилась. И еще больше, когда, ожидая Уну во дворе, она натолкнулась на Станду с Верой. Они мирно сидели на скамеечке и штудировали книгу о двигателях внутреннего сгорания.
— Ну, как там… улетело это чучело? — спросил Станда. — Или мы должны его поймать и…
Катя, естественно, и не надеялась, что они будут в восторге от Уны. Она даже не думала, что они будут в восторге от нее самой. По правде говоря, она пришла сейчас к ним посоветоваться, как бы это… Но тут ее рассердило, что они сразу заговорили таким неприятным тоном. С какой стати?
— Почему вы ведете себя так грубо? — спросила она свысока.
— А почему ты такая противная? — ответили они ей в унисон.
Неожиданно появился Енда и тоном знатока заявил:
— Опять на нее нашло!
Это была характеристика Катиного душевного состояния.
И они начали ссориться. Катя употребляла более резкие слова, чем ей хотелось бы. Они сами слетали у нее с языка, и она жалела об этом, но в свою очередь не могла оправдывать враждебные нападки ребят. Станда и Енда стояли на своем, и Верасек к ним присоединилась:
— Не нужны нам такие пугала! Вход пугалам строго запрещен! А если ты или она заявитесь к нашим палаткам, мы на вас натравим собаку.
— Это моя собака!
— Опять ты свое! Не надо повторяться! — решительно ответили ей, и Катя почувствовала, что она проигрывает.
Ей казалось, что она проигрывает все: и каникулы, и Великий Путь… Что ж, тем хуже для нее.
Катя с Уной шли по гаенской улице. Две раздосадованные девушки, не знающие, куда им идти, что делать, о чем разговаривать.
— Где тут у вас теннис? — спросила Уна. — У тебя серьезно нет никого, с кем можно было бы поговорить?
— Есть! — Катя вошла в раж. — Вон идет старый пан Водражка. Дедушка лечит его уже несколько лет. У него что-то с ногой. Можешь с ним побеседовать.
— Катрин! — угрожающе зашипела Уна, и вдруг ни с того ни с сего на ее лице появилась лукавая улыбка; она повисла на Катиной руке и запищала: — Падаю! Катрин, держи меня, я падаю!