Кавалер Красного замка
Шрифт:
— Капет, — сказал обвинитель, — знаешь ли ты, что стало с твоей матерью?
Лицо маленького Капета, бледное как мрамор, вспыхнуло румянцем, но он не отвечал.
— Слышал ли ты меня? — спросил обвинитель.
То же молчание.
— О, еще бы! Он прекрасно слышит, — сказал Симон, — но, знаете, он, как обезьяна, не хочет отвечать, чтобы его не приняли за человека и не заставили работать.
— Отвечай, Капет, — сказал Анрио. — Тебя спрашивает Комиссия Конвента, и ты должен повиноваться
Ребенок побледнел, но не отвечал.
— Да будешь ли ты отвечать, волчонок! — сказал Симон и показал ему кулак.
— Замолчи, Симон, — сказал Фукье-Тенвиль, — тебе никто не предоставлял слова.
— Слышишь, Симон, тебе не предоставляли слова, — сказал Лорен. — Это во второй раз говорят тебе при мне. В первый раз это было, когда ты обвинял дочку Тизон, чтобы ей отрубили голову для твоего удовольствия.
Симон замолчал.
— Любила ли тебя мать, Капет? — спросил Фукье.
Прежнее молчание.
— Говорят, будто нет? — продолжал обвинитель.
Что-то похожее на бледную улыбку мелькнуло на губах ребенка.
— Ведь говорят вам, он сказал, что мать слишком любила его! — заревел Симон.
— Посмотри-ка, Симон, не досадно ли, что маленький Капет, такой разговорчивый наедине с тобой, делается немым при людях? — сказал Лорен.
— О, если бы только мы были вдвоем!
— Да, если б вы были вдвоем; но, к счастью, вы не вдвоем. О, если б вы были вдвоем, честный Симон, благородный патриот, как бы ты избил бедного ребенка! Но ты не один и не смеешь, подлое существо, перед честными людьми, которые знают, что древние, взятые нами за образец, щадили все слабое; ты не смеешь, потому что ты не один; да и не из честных, достойных людей, коли истязаешь детей ростом с мизинец!
— О! — заревел Симон, заскрежетав зубами.
— Капет, — продолжал Фукье, — признался ли ты в чем-нибудь Симону…
Во взгляде ребенка сверкнула невыразимая ирония.
— Насчет твоей матери, — продолжал обвинитель.
Ребенок посмотрел с презрением.
— Отвечай, да или нет? — вскричал Анрио.
— Отвечай «да»! — заорал Симон, замахнувшись шпандырем.
Ребенок вздрогнул, но не сделал ни малейшего движения, чтобы увернуться от удара.
Присутствующие испустили что-то вроде крика, возбуждаемого отвращением. Лорен сделал еще лучше: он бросился со своего места, и прежде, чем рука Симона опустилась, схватил ее кисть.
— Отпустишь ли ты меня? — завопил Симон, побагровев от бешенства.
— Послушай, — продолжал Фукье, — нет ничего худого в том, что мать любит свое дитя; скажи же нам, Капет, как любила тебя мать? Это может принести ей пользу.
Малолетний узник вздрогнул при мысли, что может быть полезным своей матери.
— Она любила меня, — отвечал он, — как любит мать своего
— А, помнишь, змееныш, что мне говорил?.. А?..
— Тебе приснилось, Симон, — перебил Лорен.
— Лорен, Лорен! — закричал сапожник сквозь зубы.
— Ну да, Лорен! Что же дальше? Лорена трудно прибить — он сам колотит негодяев; на Лорена невозможно донести, потому что он удержал твою руку в присутствии генерала Анрио и гражданина Фукье-Тенвиля, и они одобряют это и не стали от этого холоднее! Лорена нельзя подвести под нож гильотины, как бедную Элоизу Тизон… Все это досадно, все это бесит тебя, мой бедный Симон!
— Ладно, ладно! Сочтемся после, — отвечал сапожник, рыча, как гиена.
— Да, любезный друг, — отвечал Лорен, — но я надеюсь с помощью Верховного Существа… слышишь, я сказал: «Верховного Существа»… — но я надеюсь с помощью Верховного Существа и моей сабли раньше распороть тебе брюхо… Ну-ка, посторонись, ты мешаешь мне видеть.
— Разбойник!
— Молчать! Мешаешь мне слушать!
И Лорен уничтожил Симона своим взглядом. Симон сжимал кулаки, грязью которых он так гордился, однако только этим и должен был ограничиться.
— Он начал говорить и, вероятно, будет продолжать, — сказал Анрио. — Спрашивай, гражданин Фукье.
— Будешь ты отвечать теперь? — спросил Фукье.
Ребенок снова замолчал.
— Видишь, гражданин, видишь! — сказал Симон.
— Удивительное упрямство, — заметил Анрио, смущенный этой чисто королевской гордостью.
— Его худо вышколили, — сказал Лорен.
— Кто же? — спросил Анрио.
— Разумеется, учитель.
— А!.. Ты обвиняешь меня! — вскричал Симон. — Доносишь на меня!.. Это любопытно!
— Попытаемся взять лаской, — сказал Фукье.
И, обратившись к ребенку, по-видимому, совершенно бесчувственному, продолжал:
— Что же, мой милый? Отвечайте национальной комиссии; не увеличивайте тяжесть вашего положения, отказываясь от полезных показаний. Вы говорили гражданину Симону о том, как любила вас матушка, как выражала она свою любовь…
Людовик окинул собрание взором, который гневно остановился на Симоне, но не отвечал.
— Может быть, вы считаете себя несчастным? — продолжал обвинитель. — Может быть, вам не нравится помещение, пища, обхождение? Может быть, вы хотите более свободы, другой темницы, другого сторожа? Не хотите ли прогуливаться верхом на лошади, играть с вашими ровесниками?
Но Людовик снова впал в глубокое молчание, которое нарушил только для защиты матери. Комиссия не могла надивиться твердости и уму ребенка.
— Какой же составить протокол? — спросил секретарь.