Кавалер Ордена Золотого Руна
Шрифт:
— Боже мой, зачем вы втравили меня в эту неприятную историю. За что?..
Вскоре два джентльмена остановились в третьеразрядной гостинице. Спать не хотелось. Остап подумал, что за прошедшие дни он так и не увидел этого города.
Забрав на всякий случай ключи от машины Спивака, он сказал, уходя:
— Уснуть я все равно не смогу. Пройдусь по улицам.
Глава 32.
Ресторан "Пока-Пока"
Остап думал, что будет медленно прогуливаться, внимательно глядя по сторонам, —
Воспользовавшись отсутствием продавца, Остап внимательно просмотрел ту и другую и в разделе светской хроники обнаружил примерно одинаковые сообщения о том, что приехавший из Парижа корреспондент русской газеты господин Шпора-Кнутовищев выступил перед нью-йоркской пишущей элитой с остроумной речью. По версии "Нью-Йорк таймс", она касались железнодорожного сообщения, "Геральд Трибюн" похвалила русского за прекрасное знание истории гражданской войны США. Но обе газеты выражали надежду, что репортажи русского журналиста из Америки будут столь же оригинальны.
Командор положил газеты назад, под кирпич, и двинулся дальше. Но тут он увидел телескоп…
Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят в телескоп на луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял телескоп. Он помещался на автомобиле.
Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой же самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, или в Неаполе, или в Одессе. И такой же у него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататоры уличных телескопов во всем мире.
Луна виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами. Но любопытный, прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо выше, — он смотрел на вершину "Импайр Стейт Билдинг", здания в сто два этажа. В свете луны стальная вершина "Импайра" казалась покрытой снегом. Душа холодела при виде благородного, чистого здания, сверкающего, как брус искусственного льда. Остап долго стоял здесь, молча задрав голову.
…Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и из решеток в тротуаре внезапно тянуло жаром, как из машинного отделения.
Чтобы вновь не поддаться всеобщей бегомании, Остап сунул руки в карманы. Уличный прибой протащил его несколько раз взад и вперед и выбросил на какую-то боковую улицу. Остап стоял под эстакадой надземной железной дороги. Мимо проходил автобус и он, не думая, вскочил в него.
Вышел он на конечной остановке. Холодный порыв ветра сорвал с его головы шляпу и швырнул ее в лужу. Остап нес ее некоторое время в руке, но потом, когда она чуть подсохла, снова надел. Он поднял повыше воротник и вскоре подошел к какому-то дрянному домишко, из которого доносилось скучное пение. Над входом тускло светила лампочка. Остап неуверенно остановился.
Человек, стоявший у входа, сказал:
— Входите, не беспокойтесь. Никто не спросит вашей фамилии, никто не будет интересоваться вашими занятиями и прошлым. Армия спасения даст вам бесплатную постель, кофе и хлеб. Утром
Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Остап вошел внутрь.
В обшарпаном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к небольшой эстраде, остолбенело сидели двести ночлежников. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. Только что кончилось пение, начался следующий номер программы.
Между американским национальным флагом, стоявшим на эстраде, и развешанными по стенам библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старик в черном костюме. Он говорил и жестикулировал с такой страстью, как будто что-то продавал. Между тем он рассказывал поучительную историю своей жизни — о благодетельном переломе, который произошел с ним, когда он обратился сердцем к Богу.
Он был бродягой ("таким же ужасным бродягой, как вы, старые черти!"), он вел себя отвратительно, богохульствовал ("вспомните свои привычки, друзья мои!"), воровал, — да, все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. У него есть теперь свой дом, он живет, как порядочный человек ("Бог нас создал по своему образу и подобию, не так ли?"). Недавно он даже купил себе радиоприемник. И все это он получил непосредственно с помощью Бога.
Старик ораторствовал с необыкновенной развязностью и, как видно, выступал уже в тысячный раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногда хрипло хохотал, пел духовные куплеты и закончил с большим подъемом:
— Так споемте же, братья!
Снова раздалось скучное-прескучное пение.
Ночлежники были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые, с потухшими глазами, они покачивались на своих грубых скамьях. Они пели покорно и лениво. Некоторые не смогли превозмочь дневной усталости и спали.
Весь день они скитались у мостов и пакгаузов, среди мусора, в вековечном тумане человеческого падения. Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны было пыткой.
Ночлежники не возражали. Бог с чашкой кофе и куском хлеба — это еще приемлемо. Споемте же, братья, во славу кофейного бога!
И глотки, которые уже полвека извергали только ужасную ругань, сонно заревели во славу господа.
Остап вышел и зашагал в сторону Бродвея. С молниями и громом мчались поезда по железным эстакадам надземной железной дороги. Молодые люди в светлых шляпах толпились у аптек-кондитерских, перебрасываясь короткими фразами. Манеры у них были точь-в-точь такие же, как у молодых людей, обитающих в Варшаве на Крахмальной улице. В Варшаве считается, что джентльмен с Крахмальной — это не бог весь какое сокровище. Хорошо, если просто вор, а то, может быть, и хуже.
Некоторые молодые люди прогуливались без шляп. Это модно. Сверкали под фонарями гладко зачесанные волосы. Пахло сигарами, и дрянными, и дорогими. Отсюда начинались фешенебельные районы. Остап оглядел свой головной убор, благодаря которому его пригласили в ночлежку, и швырнул его в мусорный бак.
Было еще рано. Электрическое панно величиной с полдома горело над входом в ресторан "Пока-Пока". Молодые люди в полувоенной форме, принятой для прислуги в отелях, ресторанах и театриках, ловко подталкивали входящих. В подъезде висели фотографии полуголых девушек, изнывающих от любви к населению.