Кавалькада
Шрифт:
— Ни до восьмого, ни после. Я могу уйти?
— Это точно? Вы действительно ничего не знали об этой встрече?
Скука снова уступила место раздражению.
— Ведь я уже сказала: нет. Причем три раза.
— А в последние дни вы разговаривали с господином Розенбергом?
Еще один вздох. Очередной возврат к скуке.
— Да.
— Когда?
— Вчера.
— Вы с ним вчера встречались?
— Мы разговаривали по телефону.
— Он вас предупредил, что мы можем прийти к вам для разговора?
— Да.
— Что еще он сказал?
Впервые
— Вы показались ему забавными. — Она произнесла это с нескрываемым удовольствием.
— Он не говорил, чтобы вы отрицали все, что вам известно о Тиргартене?
Снова раздражение.
— Нет.
Тогда я спросил:
— Вы случайно не знаете, кому хотелось бы убить господина Гитлера?
И снова уголки губ приподнялись.
— Только моему отцу.
Голова господина Коэна дернулась, словно дочь закатила ему пощечину. Он повернулся к ней, протянул руки ладонями вверх и с обидой произнес что-то по-немецки. Она отвернулась, снова заскучав, а он повернулся ко мне.
— Ни в коей мере, — сказал он мне. — Этот Гитлер, ну да, честно признаться, он мне не очень нравится. Я вообще не занимаюсь политикой. Но убивать? Отнять жизнь? Ни за что!
Дочь внимательно наблюдала за ним. Она опять чуть заметно улыбалась.
Я сказал:
— Мисс Коэн…
— Могу я задать ей вопрос? — перебила меня мисс Тернер.
Я кивнул.
— Пожалуйста.
И она протараторила что-то по-немецки.
Мисс Коэн взглянула на отца, потом на мисс Тернер. Заносчиво вскинула подбородок и ответила.
Сидящий на краешке дивана господин. Коэн медленно покачал головой с видом человека, которому случалось это делать не раз.
Я поинтересовался у мисс Тернер:
— О чем вы ее спросили?
— Я спросила, чем ей нравится господин Розенберг. Она ответила, что он — настоящий мужчина. Первый настоящий мужчина, которого она встретила.
Мисс Коэн прибавила еще что-то.
Мисс Тернер обратилась ко мне:
— Она спрашивает, можно ли ей уйти.
— Да, — ответил я. — Благодарю вас, мисс Коэн.
Когда мисс Тернер все перевела, молодая женщина встала. Даже не взглянув на нас, она обошла кофейный столик, прошла между мною и мисс Тернер и скрылась в глубине дома.
— Это я виноват, — проговорил господин Коэн. — Ее мать умерла, когда ей было всего десять лет. Я сам ее растил. Трудно с ней было. Упрямая, всегда была упрямой. Но я даже не думал. Только не это. Такой человек, как Розенберг.
— Она давно его знает? — спросил я.
— Уже несколько месяцев. Говорил же ей, говорил, этот человек тебя использует. Только почитай, что он пишет про евреев в своей отвратительной бульварной газетенке, сказал я. Ему наплевать, что у тебя в голове. Но разве она слушала? Нет, она стала такой же, как они. Хулиганом, как и все остальные. — Он фыркнул, забавно так, хотя смотреть на это было неловко, потому что за его фырканьем скрывалась неутолимая боль. — Хулиганкой, — поправился
Тут он как будто спохватился, мельком взглянул на меня и мисс Тернер. И уселся поудобнее.
— Я слишком много болтаю. — Он уставился в пол. — Но что вы хотите от старого человека?
— Господин Коэн, — обратилась к нему мисс Тернер.
Он продолжал изучать рисунок на персидском ковре.
— Господин Коэн, — повторила она.
Он поднял голову.
— Я не хочу вас пугать, но, думаю, эти люди, нацисты, очень опасны. Если вы в силах отлучить вашу дочь от Розенберга, вам следует поторопиться.
Он всплеснул руками.
— Да что я могу сделать? Что может сделать старый еврей? Приковать ее цепью к кровати? Запереть дверь? Ведь она уже взрослая.
— Господин Коэн…
Он повернул правую руку ладонью вперед.
— Послушайте, мисс. Я знаю, вы желаете мне добра. Вы добрый человек, вижу. — Он опустил руку и слегка наклонился к ней. — Но об этих людях вы не сможете мне рассказать ничего нового. Ничего. Я знаю их. Я знал их всю мою жизнь. Бойскауты, Wandervogel, школы, армия. Жажда крови и славы. Они возомнили себя тевтонскими рыцарями. Каждый думает, что у него на пальце — кольцо Нибелунгов. Все как один — романтики. — Заканчивая лекцию, он уселся поудобнее и печально улыбнулся. — Но нет в мире никого безжалостней романтика.
Господин Коэн немного успокоился, словно, рассуждая о нацистах, объясняя, кто они такие, он каким-то образом восстановил свое душевное равновесие и вернул себе отстраненность, с какой, думаю, теперь смотрел на мир.
Господин Коэн сокрушенно пожал плечами.
— Ей будет больно. Моей дочери. Эта свинья принесет ей только горе. Но ничего, мы с ней как-нибудь справимся. И заживем себе дальше.
— Но если положение изменится к худшему? — спросила мисс Тернер. — Господин Коэн, они же ненавидят евреев. Они…
— Да что они сделают? Арестуют нас? Послушайте, мисс, так было всегда. И не только в Германии. Повсюду. И всегда так будет. Я беспокоюсь только за дочь. За ее душу.
Некоторое время мы все молчали. Затем господин Коэн повернулся ко мне с робкой улыбкой, в которой угадывалась надежда. И лукаво прищурился:
— А что, Гитлера действительно пытались убить? Правда?
— Да, — сказал я. — Но об этом никто не должен знать, господин Коэн. Если вы начнете об этом болтать, то накличете на свою голову большую беду.
Он снова вскинул руку.
— От меня никто не услышит ни слова. А вы пытаетесь найти виновника? Зачем?
— Мы хотим найти его раньше всех остальных.
— Раньше нацистов, вы имеете в виду?
— Да.
— Поверьте, если бы я мог вам помочь, я бы это сделал. Но она ничего мне не рассказывает, Сара. Она совсем ничего не рассказывает. — Он улыбнулся. Улыбка получилась лукавая. Хоть и не совсем. — Ох уж мне эти дети, — добавил он.
Когда мы снова сели в такси, мисс Тернер спросила: