Кавказ
Шрифт:
Взобравшись на вершину холма, я забыл куропаток: предо мной открылось Каспийское море. Оно имело цвет синего яхонта. Ни одной рябинки не было на его поверхности.
Море было пустынно, как степь, выглядевшая его продолжением. Ничего не казалось мне более величественным и печальным, как это море Иркании, как называли его древние, море почти мифическое до Геродота, море, пространство и границы которого первый обозначил Геродот, и которое сейчас не намного более известно чем раньше. Таинственное море, принимающее в себя все реки севера, запада и юга, с востока получает только песок, поглощает все, не отвергая ничего, и имеет
Когда-нибудь море, которое мало-помалу засоряется, превратится наконец в большое песчаное озеро или, по крайней мере, в одно из тех соленых болот, какие мы встретили в киргизских и ногайских степях. По положению дороги понятно, что мы не потеряем его из виду до самого Дербента.
Мы спустились с холма, опять сели в тарантас, пронеслись по этой гористой местности и очутились снова в степи. Здесь начали исчезать эти трудные подъемы, эти дурацкие спуски, на которые даже кавказские ямщики не обращают внимания, поднимаясь или спускаясь во всю прыть на своих конях не замечая, что между подъемом и спуском протекает река.
Правда, на шесть месяцев река исчезает, но зато она оставляет своими представителями мелкие камни; на них экипажи пляшут и совершают такие прыжки, о каких не имеют понятия во Франции, но о которых можно судить лишь по выносливости тарантасов.
Это символ борьбы человека с невозможным. Наконец человек одолевает невозможное и достигает своей цели: правда, человек всегда разбит и тарантас часто изломан, но что за беда, когда путь закончен, расстояние преодолено, цель достигнута!
Нашей целью — на этот раз — был Каракент [128] . Мы прибыли туда около четырех часов пополудни, достали из тарантаса провизию и пообедали. В дороге, особенно в таких путешествиях, обед — преважное занятие. По правде сказать, оно большей частью не удается.
128
На «Карте…» есть Каякент, Каракента нет вообще.
Я говорю и повторяю всем тем, кто захочет предпринимать путешествие от Астрахани до Кизляра, и рекомендую это всем народам: надо возить с собой все и от Кизляра до Дербента запасаться всем без исключения, проезжая через город или аул.
В Италии кормят плохо; в Италии же и кушают мало, но в степях совершенно ничего не едят. Впрочем, русские, по-видимому, вовсе не нуждаются в пище. Судя по тому, что они употребляют в пищу, можно заключить, что еде они не придают большого значения, что процесс этот они отнюдь не относят к виду искусства — для них все равно, лишь бы только кипел самовар и дымился чай в стаканах. Какая разница, будет ли это желтый чай китайского императора или калмыцкий чай князя Тюменя. Они делают то же, что делают арабы, отведав финики утром и финики вечером.
Но с князем Багратионом, который жил во Франции, любил Францию и так хорошо оценил ее растительный и животный мир, четвероногих и двуногих, нельзя было страшиться голода. Я еще до сих пор спрашиваю себя, где он раздобыл печеночный паштет, который мы начали в Каракенте и кончили только в Дербенте. И это на расстоянии по крайней мере тысячи двухсот миль от Страсбурга. Правда, мы были еще дальше от Китая, хотя и пили отличный чай.
Главное преимущество русских
Первый утренний луч беспрепятственно проникает, не встречая ни ставней, ни занавесок, и, как выражаются поэты, играет на ваших ресницах. Вы открываете глаза, испускаете стон или брань, судя по тому, имеете ли вы характер меланхолический или зверский, и наконец соскакиваете со своей доски, и все кончено: вы обуты, одеты, вычищены, даже вымыты.
Я купил в Казани три медные лоханки. Когда мы вытаскивали их из тарантаса, они были предметом удивления смотрителей, которые, вплоть до наступления самой минуты вашего омовения, тщетно спрашивали себя, для чего они могли понадобиться.
Но князь имел свою кухню, свой чайный прибор и свой туалетный несессер. Вот что значит путешествовать по Франции, где на каждой станции находятся и кувшины с водой, и лоханки!
Мы встали, лишь только начало светать. Покрытый туманом аул Каракент, первый план которого был ярко освещен, между тем, как другие планы отражались то в розовом, то в фиолетовом цветах и, наконец, терялись в синеватой дали, представлял столь восхитительную картину, что Муане не только срисовал ее карандашом, но даже употребил в дело акварель.
У нас было свободное время; Дербент был всего лишь в пятидесяти верстах, и мы надеялись, если не случится непредвиденное происшествие, приехать туда в течение дня. В дороге, особенно на Кавказе, всегда можно рассчитывать на какое-нибудь приключение.
Так и случилось в восемнадцати верстах от Дербента — на Хан-Мамедкалинской станции не оказалось лошадей. В обществе Багратиона это небольшое несчастье: он стал посреди дороги, остановил шесть или восемь первых проходивших ароб и шутками, угрозами и деньгами обратил аробщиков в ямщиков, а их клячи в почтовых лошадей.
Мы снова двинулись вперед.
По мере того, как нам попадались возвращающиеся лошади, мы отпускали арбы и их владельцев и теперь уже ехали более быстрым шагом.
Около двух часов дня показалось татарское кладбище, которое служило признаком близости Дербента, скрывающегося за горой. Весь холм в виде амфитеатра, с версту длиной, украшен был надгробными камнями, обращенными к востоку и господствующими над морем. Среди этого леса надгробных камней Багратион выделил небольшой памятник, легкомысленно окрашенный розовой и зеленой краской.
— Вот могила Селтанеты [129] , — сказал он.
— Я стыжусь своего невежества, — отвечал я, — но кто она — Селтанета?
— Любовница или жена — как вам угодно — шамхала Тарковского. Помните этот дом на вершине скалы?
— Как не помнить. И Муане также не забыл его, не правда ли, Муане?
— Что? — донесся голос Муане с другой повозки.
— Ничего.
И я обратился к Багратиону.
— Вы сказали, князь, что существует некое предание, легенда?
129
У Дюма везде «Султанетта». Многие современники А. А. Бестужева-Марлинского произносили Селтанета — это реальное историческое лицо, и история, рассказанная писателем, широко известна.