Кавказ
Шрифт:
У мальчика был сказочный облик, он олицетворял грузинский тип во всей его чистоте и совершенстве: черные волосы, спереди опущенные до бровей, похожие на волосы Антиноя, брови и ресницы черные, глаза бархатные и сладострастные, великолепные зубы. Увидев меня, он направился прямо ко мне.
— Не вы ли господин Александр Дюма? — произнес он на чистом французском языке.
— Да, — отвечал я, — а не князь ли вы Иван Тарханов?
Я знал его по описанию Багратиона.
— Могу ли я вас спросить, князь, что вы сообщили этому офицеру?
— Конечно. Я сказал ему, что узнал вас по сделанному мне описанию. Нынешним утром нас известили, что путешественники остановились в казенном доме, и я сказал бабушке: — Я уверен, что это господин Александр Дюма. Нас предупредили о вашем прибытии, но так как вы очень запоздали, то мы боялись, чтобы вы не предпочли елисаветпольскую дорогу.
— Отец, отец! — закричал он пятидесятилетнему мужчине могучего телосложения в вицмундире русского полковника, — Отец, вот господин Александр Дюма!
Тот сделал знак головой и начал спускаться по лестнице балкона, выходящего на двор.
— Позвольте мне обнять молодого хозяина, который так сердечно меня принимает? — сказал я мальчику.
— Разумеется, — отвечал он и бросился мне на шею. — По своей лености я еще не читал ваших произведений, но теперь, познакомившись с вами, я перечитаю все, что вы написали.
Между тем, его отец уже сошел во двор и приближался к нам. Иван побежал к нему навстречу, прыгая и хлопая в ладоши в знак радости.
— Ведь я тебе говорил, отец, что это господин Александр Дюма! Так и вышло, он останется у нас на целую неделю.
Я улыбнулся:
— Мы едем сегодня вечером, князь, или, по крайней мере, завтра утром.
— Нет, сегодня же вечером, если можно, — сказал Муане.
— Прежде всего, мы не позволим вам ехать вечером потому, что мы вовсе не желаем, чтобы вы оба были зарезаны лезгинами. Что касается завтрашнего дня, то посмотрим.
Я приветствовал отца молодого человека. Он обратился ко мне по-русски.
— Мой отец не говорит по-французски, — сказал мальчик, — вашим толмачом буду я. Отец говорит, что он очень рад видеть вас в своем доме. Я же отвечаю за вас, что вы принимаете гостеприимство, которое он вам предлагает. Димитрий говорил, что у вас превосходные ружья. Я большой любитель ружей. Надеюсь, вы их покажете.
— С величайшим удовольствием, милый князь.
— Итак, пожалуйте, — чай вас ожидает.
Он проговорил несколько слов по-грузински своему отцу, который, указав нам дорогу, настаивал, чтобы мы были впереди. Мы дошли до лестницы, по левую и правую сторону которой шла открытая галерея.
— Вот комната для этих господ, — сказал мальчик, — а ваша там наверху. Вещи будут
Я поднялся по лестнице на балкон. Мальчик побежал вперед, чтобы отворить дверь в залу.
— Теперь, — сказал он, приветствуя нас, — вы у себя дома.
И все это было сказано с милыми оборотами речи, которые я стараюсь сохранить, с невероятным в ребенке галлицизмом, — ребенке, рожденном за полторы тысячи миль от Парижа, в Персии, в каком-то уголке Ширвана, ребенке, который никогда не оставлял своей родной стороны.
Я был удивлен, и действительно, в своем роде это было чудо.
Мы сели за стол, на котором кипел самовар. Взяв стакан чаю, — кажется, я уже говорил, что в России, а следовательно и во всех ей подвластных странах, мужчины пьют чай из стаканов, и только женщины имеют право пить его из чашек, — взяв стакан чаю, я выразил князю свою благодарность и обратился к нему с некоторыми вежливыми вопросами. Сын переводил отцу слова по мере того, как я их произносил, с удивительной легкостью, как будто всю жизнь свою служил переводчиком. Вдруг я вспомнил о часовом.
— Кстати, — сказал я князю Ивану, — объясните, для чего поставили в эту ночь часового у наших дверей? Не боялись ли, что мы обратимся в бегство!
— Нет, — отвечал смеясь молодой человек (не смею более называть его ребенком), — нет, это для нашей безопасности. Нам дали знать, что лезгины собираются напасть на здешнюю шелковичную фабрику, и добавили…
— Кто дали знать? — прервал я речь юного князя.
— Наши лазутчики. Мы имеем лазутчиков из горцев, так же, как и они имеют их с нашей стороны.
— Что же они добавили? — спросил я.
— Что им приятно было бы похитить и меня. Мой отец сделал им много вреда: собственноручно отрубил у них до тридцати голов. За это пожалован ему перстень. Батюшка, покажи свой перстень господину Дюма.
Последняя фраза была произнесена по-грузински.
Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Видно было, что он, старый лев, считал за счастье повиноваться этому молодому голосу и этим свежим губкам.
— Как, неужели эти разбойники хотят похитить вас, милый князь?
— Кажется, да, — отвечал он.
— И из мщения отрезать эту миленькую головку?
Я поцеловал его от всего сердца, невольно задрожав при последней мысли.
— О! Отрезать мне голову? Они не так глупы. Для них лучше хороший выкуп, и они знают, что если бы меня взяли, то мой отец продал бы все до последней пуговицы своего мундира, чтобы выкупить меня. При этом лезгины не режут голов — это обычай чеченцев.
— Что же они делают? Ведь невозможно, чтобы хищники что-нибудь да не резали?