Кавказская война. Том 2. Ермоловское время
Шрифт:
В преданиях черкесской вольности ярко отразились эти вековые обычаи, по которым любовь была наградой доблести. На том же пороге сакли, где рассказы о подвигах призывали черкесскую молодежь к соревнованию в них, можно было услышать легенды и о том, какой ценой покупал удалой джигит счастье обладать рукою и сердцем любимой красавицы.
“Давным-давно,– рассказывает одна из этих легенд, очевидно, позднейшего происхождения,– давным-давно, когда урусы только что ставили Кизляр, жил в горах, среди непроходимых лесов, кабардинский князь по имени Джан-Клыч Улудай. Богатырь был князь – уносил с чужого двора быка на плечах, а идет по лесу – дубы перед ним, как тростник, преклоняются. Однажды вражеский аул
Кручинится князь, что нет ему равного, нет достойного, кого бы можно было назвать женихом его единственной дочери, а дочь такая красавица, которая была бы жемчужиной и среди райских гурий.
– Объявите всему миру, от Дербента до Анапы,– сказал наконец князь своим узденям,– что лишь тот назовется моим зятем, кто совершит такое дело, которого в горах еще никто не совершал.
Прошел месяц, другой, и вот на двор к Джан-Клычу прискакал витязь, весь закованный в броню. По обычаю уздени князя встретили гостя, приняли от него лошадь, взяли оружие и ввели в кунакскую.
– Селям Алейкюм! (Благословение Господне над тобою!) – проговорил гость, наклонив голову и приложив руку к сердцу.
– Алейкюм Селям! (Да будет благословение и над тобою!) – ответил гордый хозяин, не вставая с места.
– Я Джембулат,– объявил приезжий.
– Добро пожаловать! Имя знакомое... слыхал об удальстве, садись.
– Целому миру известно,– начал опять гость,– какого жениха ты хочешь для дочери. Ты знал моего отца? От Дербента до Анапы не было человека храбрее, сильнее и выше его. Когда, бывало, он поднимался во весь рост, то луна задевала за макушку его головы.
– Правда,– ответил Джан-Клыч,– велик был твой отец. Сам видел, и старики говорят, что горы ему были по плечи. Но когда мой отец выпрямлялся – твой проходил между его ногами...
– Пожалуй,– перебил его гость,– не будем считаться отцами, скажу лучше о себе. Собрав пять тысяч панцирников, скакал я с ними до самого Дона, разграбил русские села и отогнал пять тысяч коней. Они там, в долине; возьми их в калым за дочь. Я сделал то, чего еще никто не сделал на свете от Дербента до Анапы.
– Ты сделал славное дело,– ответил ему князь.– Но Кунчук сделал больше тебя: со ста панцирниками он ворвался в Азов, убил пашу, сжег город, освободил свою невесту и ускакал невредим. Будь моим гостем, но мужем моей дочери не будешь.
На следующий день явился новый гость и претендент.
– Переплыл я через Терек один, без товарищей,– начал приезжий,– ночью прокрался мимо караульных в станицу, переколол сонных двадцать человек, отрезал у них правые руки, зажег станицу, вышел никем не примеченный в общей суматохе, а тебе принес двадцать рук: вот они – перечти! Я сделал то, чего еще никто не сделал; отдай мне свою дочь.
– Видел я пожар станицы,– ответил Джан-Клыч,– и слышал, что ты это сделал, но хевсур Аната-Швили сделал больше тебя. Из мести за смерть своего отца он днем пришел в Кистинский аул в дом старшины, окруженного семейством. На вопрос, зачем явился, Аната ответил: “За твоей головой!” Старшина захохотал, но Аната одним взмахом кинжала снял с него голову, схватил ее, пробился к выходу из сакли, прошел весь аул сквозь толпу кистинов, поражая насмерть всех встречных, убил тридцать человек, скрылся в горы и, весь израненный, истек кровью на пороге родной своей сакли, принеся домой голову убийцы отца своего. Будь моим гостем, но мужем моей дочери ни будешь.
Много являлось молодых князей рассказывать свои подвиги Джан-Клычу, но не было между ними ни одного, который был бы достоин руки его дочери.
Однажды, когда Джан-Клыч отпустил всех своих
– Добро пожаловать. Что нужно? – спросил он незнакомца.
– Пришел за твоей дочерью,– ответил тот.
– Ого, какой молодец! А знаешь ли, что сотни славнейших удальцов всего света напрасно домогались этой чести, и никто не мог получить ее?
– Знаю, и смеюсь над ними. Я получу то, за чем пришел.
– Что же ты сделал такое, что хочешь быть счастливее сотни твоих предшественников?
– Пока ничего, а сделаю.
– Когда сделаешь, тогда и приходи.
– Увидишь, что сделаю. Но прежде ты скажи: сам-то ты храбр ли, силен ли?
– Слава Аллаху! – ответил князь с достоинством.– В нашей фамилии еще не было труса, и имени Улудая боятся от Дербента до Анапы... А силен ли я? Вот дедовские панцири: подними, если можешь... Я ношу их на себе.
– Да, ты храбр и силен. А скажи, ни тебя, ни предков твоих еще никто не побеждал?
– И не будет такого счастливца.
– Правда ли? – и вдруг незнакомец вскочил и, выхватив кинжал, приставил его к груди Улудая.
– Слушай,– сказал он ему,– сопротивление напрасно, ты один, а у меня – посмотри на потолок – двенадцать нукеров целят в тебя.
Взглянул Улудай вверх и видит: двенадцать ружейных дул направлены в него с крыши сакли.
– Я могу сделать то,– продолжал незнакомец,– чего еще никто никогда не сделал на свете: могу убить одного из Улудаев. Хочешь, сделаю?
– Нет, не хочу.
– Но ты согласен теперь, что могу сделать то, чего еще никто не сделал?
– Да, согласен,– ответил Джан-Клыч.
И прекрасная княжна Шекюр-Ханум сделалась женою смелого и ловкого юноши.
Отважен и дерзок был черкес в набеге, но он умел смело и прямо посмотреть и в открытые очи смерти. Набег обещал торжество и славу, но он же грозил гибелью. И нет ничего поразительнее той гордой отваги, с которой черкес умирал. Предания не оставляют без внимания и этой мощной черты черкесского наездничества.
Раз партия предприняла наезд в позднюю осеннюю пору; долго рыскала она в степях между Кубанью и Доном и, покрытая кровью и пылью, уже возвращалась с добычей на родину, оглашая пустыню радостными песнями, как вдруг наступила зима, зашумел буран, покрывший страшным мраком снеговую пустыню. Небо и земля слились в один непроглядный вращающийся хаос, в котором живое существо теряет сознание места и времени. Застигнутые врасплох, без пищи, без теплого платья, в легких чувяках, черкесы очутились в безвыходном положении. И когда большая половина людей уже погибла, остальные, числом до сорока, слезли с коней и, равнодушно усевшись в кружок, запели похоронную песню, сложенную ими самими в свой страшный, предсмертный час. В ней они обращались к ветру и снегу – к стихиям, грозившим им гибелью, передавали им свои страдания и свою твердость пред смертью. Нельзя не остановиться над этим в высшей степени оригинальным явлением, над этой песней, в которой, под завесой скромности, пробивалось честолюбивое желание передать свои имена потомству,– и это в тот страшный момент, когда многие из певцов не надеялись дожить до конца слагаемой ими песни. И песня не погибла в грозном завывании пустынного ветра: семь человек спаслись и вместе с печальной вестью о гибели товарищей принесли ее на родину. Один из них, Шебане-Лаше, дожил до наших дней. “Это был,– рассказывает о нем Султан хан-Гирей,– высокий худощавый старик. Мы, дети, бывало, украдкой смотрим на глубокие морщины его чела и потом, с каким-то неизъяснимым чувством, поем песню о страдальческой кончине наездников, хотя старшему из нас было тогда не больше шести лет”.