Кавказские новеллы
Шрифт:
Эта система давала сбой во внешней торговле – «внешторговцы» были аристократами среди плебеев внутренней торговли.
И мне предстоял безрадостный визит с большим планшетом через всю Москву на Аргуновскую улицу, который я оттягивала до последнего. Он был вдвойне безрадостен, потому что этот день в конце лета обернулся днем поздней слякотной осени – с холодным ветром и моросящим дождем, а я была вся в белом.
Но дальше тянуть не было смысла. Я позвонила, художник объяснил, как добраться, я стала описывать свои приметы, он прервал, сказав, что знает. Знать
Я вяло возразила, что мы не виделись, но для него это не имело значения, потому что он не слушал.
Этот старый и толстый хрыч должен был ожидать меня под аркой своего дома.
Я доехала на метро до станции ВДНХ, пересела на троллейбус, вышла, перешла дорогу, но халтурщика не было.
В телефонной будке у самой арки стала набирать его номер. Вдруг кто-то с густой седой гривой, вынырнув из-под арки, сделал мне знак не звонить. Он был слегка грузноватым, но лет не более сорока.
Пока я объясняла ему все наши претензии по его эмблеме, он деловито порыскал глазами то ли мужика, то ли художника по моей фигуре – прост, как медуза. Мне показалось, что из нас двоих его халтурность смущала именно меня.
Неожиданно он галантно извинился за то, что по какой-то причине не может пригласить меня к себе на чашку кофе.
Я сделала вид, что принимаю эту пошлость за светскую любезность – значит, не привяжется надолго.
Хотя мне было холодно, и я насквозь продрогла, идти к нему в дом не было решением проблемы – после чашки горячего кофе в той же одежде снова замерзать.
При этом было заметно его удивление по поводу моей белой одежды, кое-где уже заляпанной жидкой грязью из-под колёс проносившихся рядом автомобилей.
Я бросила фразу, что эта погода не имеет для меня никакого значения, в белом я потому, что уже вся не здесь, а на юге, куда отбываю через два дня. Словно это не обязывало в общепринятом порядке одеваться по погоде.
– Далеко?
– На Адриатику.
– В Италию?
– В Далмацию.
Я понимала, что такой диалог делает честь любому советскому гражданину скрытой информацией об относительной независимости и состоятельности. Хотя на самом деле все могло носить случайный характер.
Это, казалось, заинтересовало его, потому что он попытался продолжить нашу светскую беседу, но я прыгнула на подножку троллейбуса, отъехала и забыла о нем.
Он сдал свою эмблему в мое отсутствие.
Через полгода этот художник позвонил к нам в отдел и своим густым басом пригласил меня к себе в дом на чашку кофе.
Если в начале осени я была девушкой, которая об омарах только читала в зарубежных бестселлерах, теперь я чувствовала себя вполне знакомой с омарами, лежащими передо мной на блюде.
Художник был аристократом, если брать во внимание стол, заполненный продуктами из Внешторга – системы избранных – тем, чего никогда не было на прилавках отечественных магазинов. Вероятно, там он тоже делал рекламу и, по всей видимости, старался больше, чем для нас – бедного побочного дитя Госкомитета по издательским делам.
Так как я была неблагодарной гостьей, которая вместо радости от таких роскошеств могла презреть владельца за то, что он должен был продаваться или где-либо что-то уворовывать, чтобы так жить, то это меня разочаровывало. Но радушие и искренность хозяина в то же время делали свое дело.
Я сидела и готовилась есть все предложенное, ожидая, что все это не случайно, основным блюдом все же будут его излияния по поводу того, что в нем изначально был сокрыт гений, но теперь он жертва социалистической системы.
По всей Москве такие мессы очищения душ происходили именно на кухнях, только не при таком богатом и изысканном наборе продуктов.
А учитывая, что в своей организации я вела скучнейший образ жизни белой вороны, потому что истинный интерес коллег с каждой пятилеткой все чаще находился – в конце рабочего дня, а затем и посреди него – на дне бутылки, я готова была стать исповедником еще для одного собрата по нераскрывшимся талантам.
Я принесла ему в подарок книгу о Клоде Моне – из тех книг, что еженедельно поступали к нам от папаши Госкомиздата по праву, если не первородства, то хотя бы принадлежности. Часть этих книг кормила нас тоже “заказами”, содержавшими дефицитные продукты – кофе растворимый, печень свежая, колбасы-сервелаты, и прочее – в обмен на то, что мы отдавали из общего списка директору одного из продовольственных магазинов, собиравшему библиотеку, для которой отрывал пай от ветеранских заказов. Я получала заказы, которые отсылала на Северный Кавказ моему отцу-ветерану, отстоявшему мою счастливую жизнь в окопах под Сталинградом.
Из списка книг, поступавших к нам для розыгрыша между членами коллектива, не выигранные тома или альбомы с репродукциями часто уходили мимо моей тоскующей души туда, где они служили презентами для самых разных специалистов сферы обслуживания – от врача до парикмахера или нянечки в детсаду. Книги столичных издательств были твердой валютой, имевшей хождение по партийной системе страны такими же списками, а если бывал малый тираж, как “Унесенные ветром” Маргарет Митчелл в начале восьмидесятых, то он так же, как секретные циркуляры, попадал в одни руки – секретарей обкомов, райкомов, не ниже.
Художника я знала как халтурщика, но у него обязательно должна была иметься вторая натура, которая могла быть более взыскательной и талантливой, потому что первая обязательно была замордованной, искаженной, опошленной. И его халтура в нашей рекламе, конечно же, была лицом его второй натуры.
Каждый из страдающих советских творцов, не пошедших в то или иное время на компромисс, был болен тем, что истинная натура задвигалась реальным существованием вовнутрь настолько, что на виду всегда была только вторая. Если он страдал, то это означало, что его натуры еще не окончательно поменялись местами, – рассуждала я, выбирая себе лакомства на столе.