Кайнокъ
Шрифт:
«Да он что, петухом у них?» — изумился Пирогов. Он даже придержал шаг, потому что мужчина, этот харьковский одиночка, попав в тесный круг, остановился совсем, принялся отвечать на необязательные вопросы и, кажется, забыл, что напросился в провожатые.
— Я вас жду, — напомнил Корней Павлович.
— Да, да!.. Тихо, дети! Совсем тихо! Замерли! — И, обращаясь к терпеливым женщинам, продолжал в тишине: — Вопрос улажен. Нас приняли… Вот товарищ… Как ваша фамилия, товарищ?
— Лейтенант Пирогов, — отозвался Корней Павлович,
— Прекрасно! Будем знакомы. Я — Брюсов. Но всего лишь скромный однофамилец Валерия Яковлевича.
«Не очень-то скромный, — подумал Пирогов. — При чем тут Валерий Яковлевич? Кто такой? Плетешь узоры…»
— Ладно, идемте, — сказал нетерпеливо.
Они обогнули обоз. Пересекли площадь и скоро вошли в отдел. Корней Павлович широко, решительно, как подобает хозяину. Брюсов тщательно обшаркал о крыльцо подошвы ботинок, хотя на них не было ни грязинки. Последние две недели в области не было дождей.
Увидев дежурную при форме, при кобуре на ремне, он пришел в шумный восторг. Пирогов слегка подтолкнул его вперед, распорядился пригласить секретаря сельсовета и Астанину. Потом он сделал Брюсову знак следовать за ним и вошел в кабинет.
— Садитесь.
Геннадий Львович сел на указанный стул, вытянул ноги. Лицо его отразило удовольствие.
— Как эго просто. Сесть на стул по-людски… Уже забывать начал обычные вещи… Мы ведь почти неделю пешком шли. Детишки на повозках с вещами, а мы… Мы пешком… На ваших дорогах самого сильного коня надорвать можно.
Пирогов внимательно слушал, разглядывал его полные, немного одутловатые щеки.
— Места у вас прекрасные. Я бывал до войны на Кавказе, но, скажу без лести, у вас первозданная красота. Дикая. Седая. Временами страшная… Не правда ли, звучит смешно: страшная красота. Но это так… Потому как страхи разные бывают. Там, в прифронтовой полосе, они парализуют, опустошают голову и душу, а здесь, как сказка, вызывают приятное щекотание в груди.
— Оставим страхи, щекотания на потом, — перебил Корней Павлович, еще раз поняв, что если его не остановить, он будет говорить до заговенья. — У меня к вам вопрос: как вы попали в женскую группу ленинградок?
Брюсов смутился. Глянул жалобно.
— Некрасиво, конечно… Как Александр Федорович, извините, Керенский… В дамском вагоне… В теплушке, что и того хуже. Но у меня не было другой возможности уехать. Эвакуированных — жуть на станциях. А поездов недостает.
— Где вы с ними познакомились? Встретились?
— В Вологде. Их в вагон сажали… У них узлы, чемоданы… Жалко смотреть. И дети у многих на руках… Я помог. Помогал многим. Как носильщик. И остался. Они не протестовали… Им надо было, чтоб кто-то заботился. Кипяток, провизию… Они ж слабые. После…
— А как вы в Вологде оказались?
— Я, товарищ Пирогов, войну видел, как вас. Так близко. Под Харьковом. Даже сам немного воевал. Не верите? Два дня с нашими выходил из окружения. Стрелял…
— Воевали?
— Стрелял.
— Так почему вы здесь теперь?
Брюсов понял, откуда интерес к нему, заволновался немного.
— Видите ли, у меня бронхиальная астма. Это записано в документах… Еще проще проверить это… Больше десяти шагов я не пробегу. Какой из меня солдат?.. Хотя, конечно ж, в современной войне, при современном оружии…
Говоря так, он отвел левый борт пиджака, расстегнул внутренний карман, поспешно вынул пачку бумаг, рассортировал их, нужные протянул Корнею Павловичу.
Тот перво-наперво раскрыл паспорт.
«Брюсов Геннадий Львович, 1903 года рождения, г. Харьков, служащий, Харьковским ГОМ, сроком на десять лет, дата выдачи — 21 октября 1936 года».
На следующем развороте повторялось то же самое на украинском языке. Пирогов сличил тексты, оглядел каждую страничку внимательно — нет ли чего!
Вторым документом была серая невзрачного вида книжечка, шесть листиков обыкновенной бумаги — свидетельство о непригодности к службе в армии в мирное и военное время, больше известное под названием «белого билета». Свидетельство было заполнено небрежной рукой, обычными чернилами. Будто кто-то, убедившись в непригодности Брюсова к армии, хотел совсем извести его. Однако печати были четкие. И харьковские.
Отдельно, перегнутое вчетверо, лежало в паспорте медицинское заключение ВТЭК об ограниченной трудоспособности Брюсова Геннадия Львовича. И тоже харьковская печать. Не при-скребешься.
— У вас есть инвалидная книжка?
Брюсов засопел носом. Ответил:
— Нет… Я не пошел в собес… В мои годы, при моей комплекции… Как бы поступили вы?
Пирогов сложил документы стопкой, накрыл ладонью.
— Напишите подробно, как вы из Харькова выехали. Куда. Про Вологду. Как в вагон… Одним словом, о себе подробней.
— Я арестован?
— Я ж вам сказал, напишите о себе. Подробно, пожалуйста. И дождитесь меня у дежурной.
— Значит, арестован. — Брюсов потускнел, понуро поднялся. — Конечно ж, столько вопросов сразу…
Пошатываясь, он пошел к двери. Горе его было так велико, что он словно ростом уменьшился. Широченные брюки его повисли до полу и собрались в гармошку, плечи опустились, спина сделалась выпуклой, покорной.
Пирогову стало жалко его. «Негостеприимно получается», — подумал, провожая взглядом сгорбленную спину. И сразу одернул себя: раскис, а преступный элемент в… дамском платье, как Керенский… как Якитов, из армии дезертирует…
Через минуту вошли к нему секретарь сельсовета и Астанина.