Кайнокъ
Шрифт:
— Нам надо немедленно поселить тридцать семь женщин с детьми. Не выходя отсюда, составьте списки адресов, где возможно какое-то подселение.
Глава седьмая
Разослав девчат по адресам, Пирогов направился на свидание с Василисой Премудрой.
Дом Якитова, старый и не ахти какой просторный, стоял под горой, почти на окраине села. Корней; Павлович отметил эту подробность. Второй примечательностью дома было нагромождение вокруг него стаек, навесов, дровяников и самих дров — несколько поленниц, расставленных и так и сяк, куда ни кинь взгляд. В этом хаосе можно было скрываться
Василису Пирогов услышал с улицы. В дальнем из бесчисленных закоулков двора она отчитывала пацанов за баловство и, похоже, за какие-то понесенные убытки, и были те убытки велики, потому что, ругая и стращая виновных, Якитова сама плакала навзрыд.
Корней вошел в калитку, свернул на голос, но попал не в ту щель. Оглядев внимательно пустой закуток между свинарником и поленницей дров и убедившись, что он не обжит, не утоптан, пылен с сотворения Ржанца, Пирогов двинулся дальше.
Двор оказался запущен — дальше некуда. Навоз, щепа, старый бурьян, проросшие лебедой и крапивой бездонные ведра, кастрюли, банки, склянки — все это несло отпечаток священной неприкосновенности и, как ни странно, рождало в Пирогове Чувство покоя. Конечно же, дезертировав из армии, домой Якитов не приходил. Иначе, прячась от людских глаз, наследил бы в пропыленных углах, не утерпел бы… Впрочем, как знать!
Василиса Премудрая (надо ж — прицепилось!) выговорилась наконец и теперь, просто всхлипывая и причитая «невезучая я, разнесчастная я», у Пирогова мурашками спина вздыбилась при этом, — появилась из-за дома.
— Здравия желаю, — сказал Корней Павлович, чуть кланяясь и не спуская глаз с ее заплаканного лица.
Она не испугалась постороннего, не вздрогнула при виде его форменной одежды, кубарей в петлицах и револьвера на боку. Она не боялась его. Значит, нечего бояться, решил Пирогов, Якитов не дома скрывается. Где же? В горах? В горах и тайге? Лето теплое, сухое. Жилья по склонам гор — как в городе. И больше сине. Но корову… Корову мог и он… Ему здесь все до гвоздя знакомо.
— Здравствуйте, — повторил он не так официально. — Я к вам по двум делам сразу.
Он мог бы сказать — по трем, но третье было особого рода, и до времени о нем лучше помолчать.
Василиса уголком платка вытерла слезы.
— Зашли бы в избу, — сказала печально и первая на крыльцо ступила, сутуловатая от переживаний, непосильных хлопот.
«Трудно ей без мужика-то, — отметил Пирогов. — Не приспособленная самостоятельно жить. Верно, за его спиной как за стеной привыкла… А стена-то…»
По избе ходили куры. Они были на кроватях, на столе вокруг большой глиняной посудины, на комоде. Белые, зеленые с крапинками липкие «пятаки» виднелись везде, где прошла, суетилась, гребла лапами грязная стая эта.
— Кы-ыш! — закричала Василиса, замахиваясь на кур. С суматошным кудахтаньем они бросились врассыпную. — Господи, ну да что ж такое деется?!
— Вы держите кур в доме? — удивился Пирогов. — У вас же усадьба такая! Пристройки повсюду.
— Пристройки? — переспросила Василиса, и Пирогов понял, что сморозил глупость. — Пристройки, говоришь. А корова? Где корова моя? Тю-тю корова. Слизнули. Умыкнули из сараюшки. Из стайки. Из пристройки… Понимать? С ограды увели. Пока вы с девками шатуна праздновали, бандиты по деревне только что не с гармошками разгуливали. Зачем вы здесь поставлены? Нет, скажи мне, зачем? Им скажи, анчуткам, зачем пока их отец кровью на войне умывается, милиция в тылу
— Перестаньте, — прикрикнул Пирогов. Анчутки на голос появились в распахнутой двери. Неумытые смугляшки были по-взрослому озабочены и решительны. Корней Павлович убавил тону. — Перестаньте, прошу вас. Всем нынче нелегко. Вам труднее, чем мне, но ведь и я не праздную шатуна, как выразились вы. Много обиженного народа, потому что для кого война, а для кого и мать родна… — Вспомнился странный разговор Усольцева о героях и дезертирах, едва не сорвался с языка: такие, мол, наши дела, но сдержался вовремя — чего душу травить, в ней и так здорового места не осталось. — Мы ищем корову. Ищем. Возможно, скоро найдем. А не получится, пойду в райисполком, буду просить для вас помощь.
Больше обещать было опасно. Оглянувшись на анчуток, Корней Павлович подмигнул им: здорово, орлы. Те засмущались, попятились и скрылись с глаз.
— Прошу прощения, я случайно услышал вас с улицы. У вас какое-то новое горе? — спросил Пирогов у Василисы.
— У кого оно нынче счастье-то?
— Но мне показалось… Что-нибудь с Федором? — схитрил, сам удивляясь, как ловко получилось у него.
Она промокнула слезы.
— Давеча говорю мастеру: позволь на анчуток глянуть сходить, они ж ведь малые совсем, одни, а он уперся: этак все разбежитесь, кто работать будет… Я — свое, он — свое. Судом страшшал. Я говорю: хочь в тюрьму, если совесть у тебя верблюжья. И ушла. Пушшай судят.
— Н-да, — сказал Пирогов. — А ведь он может. По закону военного времени строго это.
— Так что ж я, без сердца? — вскричала она. — Сам на фронте, мать с темна до темна, а дети… Дети-то брошены. Дом брошен.
— У вас нет стариков? Родни.
— Мать у них есть. Мать! Чего на стариков кивать-то.
— И все-таки. У Федора родители здоровы?
— Они не тут живут.
Василиса обтекала вопрос о стариках. У Корнея Павловича под ложечкой засосало: не прячут ли они Федора, не отсюда ли уклончивость Василисы? Но, с другой стороны, почему они не помогают невестке? Ведь ей действительно не позавидуешь… Нет, тут какие-то свои отношения. Старые.
— От Федора есть какие известия?
— Как уехал с учебы на войну, так и все… Пропал.
— Не понял вас. Как пропал? Куда?
— Куда на войне убитые пропадают. В землю. — Повлажнели глаза.
— Откуда известно? Почему вы решили, что он на войну поехал после учебы? Это ж военная тайна.
— Бабы гадали на картах. И выпала нашим мужикам дальняя дорога.
Пирогов искренне хмыкнул. Надо ж, чем больше и ближе горе, тем доверчивей и суеверней человек.
— Карты — это авторитетно. — Прошелся по комнате, переступая «пятаки». — С учебы-то писал он?
— Три письма. А потом уж перестал.
— Последнее давно получили?
— Больше как две недели, считай.
— Можно взглянуть на него? По картам я не умею, а вот если по руке…
Она задумалась. Корней Павлович испугался: вдруг заподозрила его скрытое намерение? Но она не заподозрила. Как во сне, оглянулась, взяла с комода старый, потрескавшийся ридикюль, порылась в бумагах, достала несвежий, залапанный треугольник. Пирогов осмотрел его снаружи. Сразу обратил внимание на почтовый штемпель. На городском значилось девятое число. На местном четырнадцатое.